Чтение 30–й страницы книги ~Привычное дело~

Евстолья опять заплакала, потом заткнула за ухо морозную прядь, утерла
глаза.

-- Вот фершалица-то пришла да уколов поделала, говорит, пусть лежит,
чтобы не шевелилась, не тревожилась, да и ушла, а я ночью-то от постели не
отходила, все караулила, она, Катерина-то, уж в первом часу глаза-ти открыла
да и говорит: "Мама, это ты сидишь-то?"--"Я, я, милая, лежи ты спокойно,
лежи, ради Христа".-- "Ну вот,-- говорит,--мне, мама, и лучше стало.
Гришка-то,--спрашивает,--с Катюшкой пришли домой?". Я гу: "Пришли, пришли".
А сама вот плачу, вот плачу. "Мама,--говорит,--нет от Ивана-то письма?" Я
говорю--нет, нету, а сама думаю: наплюнула бы ты на него, на
пустоголового,--ишь, в самой сенокос в бурлаки уехал, все бросил, а тут и
майся. Вот поговорили мы с ней, я и говорю: "Может, самовар поставить,
кипяточку бы попила, может, и лучше будет". Она мне и говорит: "Поставь,
мама, самовар-от". Я только лучинок нащепала да углей наклала, чую, она меня
и зовет... Ой, матушка, Степановна, подошла я это ко кровати-то, села у
изголовья, а она за руку меня ловит да воздухом-то ухлебывает.
"Мамушка,--говорит,--разбуди ребят-то, ведь я умираю..." Я-то, милая, сижу
плачу, не знаю, чего делать, а она только после и сказала уж без памяти,
видно сказала: "Иван, ветрено,--говорит,--ой, Иван, ветрено как!"-- да тут и
вытянулась, чую, затихла вся...

-- Немного и помучилась, сердешная.

-- Немного, немного, а у меня, Степановна, зажало все вот тут, зажало
как тут-то, я, милая, и встать не могу, самовар-от согрела да обмыла ее,
голубушку, обрядила ее, уж утром и робетишечек не будила... Как оне у меня
пробудились да матку-то увидели... Ой, господи, царица небесная! Маруся-то
глядит на меня и спрашивает: "Баба. баба, а мама-то пошто не встает, она
спит, наверно?" Я говорю: "Спит, милая, спит, уснула твоя мама..."

-- Царство небесное, светлое ей место,--сказала Степановна и
перекрестилась.

-- Будто у ее сердце чуяло, все невеселая была накануне-то, Танюшку
вспомянула, маленького в тазу вымыла, а гли-ко, Степановна, как она ночью-то
косить ушла, у меня ровно сердце-то не на месте, вот болит, вот болит; как
сейчас помню, легла это я на печь, робетешек уклада, да

и легла, только забылась маленько, а ночь темная, и тихо до того, что в
ушах так и звенит. Вот, милая, только я задремала на пече-то, чую, в кутке
половица скрипнула, думаю, кот ходит, кот-то у нас тяжелой на ногу, думаю,
кот ходит, а как рукой-то повела, а кот-от рядом со мной спит у самой трубы.
Ну, думаю, это изба садится, половица-то скрипнула; полежала я, да и
вдругорядь забылась. Только чую, опять скрип, скрип в куте-то, а я вот хочу
пробудиться и никак не могу пробудиться-то, и чую, будто бы голос, до того
явственный, тихий такой голос, вроде как бабушка-покойница говорит:
"Евстолья, Евстолья, где ты живешь-то, девка? В Сосновке живи". Это
голос-то, а мне вот уж так тяжело, будто утюг на грудину положен, а
пробудиться-то не могу никак, уж пробудилась-то под утром, гляжу, а бадья на
лавке вся в воде, вода из бадьи вся вытекла, поглядела, а бадья-то
целехонька, да и ложка одна на пороге лежит. Вот слезы-ти и пришли того же
дни, да и ложка лишняя стала. Вот, матушка.

-- Дак положили-то Катерину во что?--спросила Степановна.

-- А положили-то, матушка, в это шерстяное платье, что отрез-от ей о
прошлом годе выдали, да в боты в светлые, а на голову-то косынку плетеную,
кружевную-то, что в девках-то, красное солнышко, ходила, а домовину-то Федор
строгал, я угольков-то разожгла в чугунке да обнесла, обкурила гроб-то,
только бы из избы выносить, Мишка мерина в телегу запряг и могилу один
выкопал, вот только бы ее выносить, а Иван-то в избу да с порога на гроб-от
хлесть, еле мы его водой отлили. Похоронили когда, да к вина-то ни капли в
рот не взял, как неумной сделался, все сидит, все сидит, а слезы-ти так у
его и катятся, оброс, на себя стал не похож. "Мне,--говорит,--матка, все
равно не жить теперече". Вот один раз, гляжу, вызнялся да побежал, как не в
себе, я за им кинулась, вижу, сейчас чего да нибудь с собой сделает, вот
догонила, да и кричу: "Что тебя, леший! Что ты бегаешь-то! Ведь не один, вот
у тебя робята малые, кто их поить-кормить будет, что ты, водяной с тобой,
чего задумал-то! Иди,--говорю,--домой, чтобы и разговору не было, чтобы
сейчас же домой хожено!" А он это на лужок-то рядом-то со мной опустился да
ноги-ти мои обхватил, вот плачет: "Матка, матка, чево мне теперече, что я
теперь без Катерины, куда..." И я-то с им плачу, сели на землю-то, да и
ревим оба, как маленькие... Вот ввечеру, гляжу, лопату взял да и пошел в
загородку кар-

тошку копать, накопал корзинку, на траву сушить высыпает, другую
накопал: "Ну,--думаю,--даст бог, направится. отойдет". А тут корову надо
резать да робят повез, вроде у его и отошло от сердца маленько. Только по
ночам-то тоже не спит, сердешной, все, чую, табак палит да по избе ходит по
ночам-то. Не знаю, матушка, как и жить будем, не знаю...

-- Дак корову-то почем за килограмму-то сдали?

-- По два рубля приняли корову-то, а уж говорила: может, не надо бы
нарушать, может, и прокормили бы как-нибудь,--ну, думаю, ладно, может,
телушечку к зиме купим, вон у Мишки больно добра телушка-то, на государство
ладят сдавать.

Тем временем вскипел поставленный между разговорами самовар, Евстолья
выставила чайные приборы, а Степановна вынула два пирога. Старухи попили
чаю, немного поуспокоились, ребятишки уснули в зыбке, и очеп скрипел,
Степановна качала люльку.

-- Вон топор-от бы насадил мне, уж до чего дожили, что чурку исколоть
нечем стало.

-- Как не насадит, насадит.-- Евстолья мыла чашки.-- Приди уж,
Степановна, в сорочины-ти, приди, шестая нидилька ведь пошла, шестая...
Нюшка-то все на дворе али как?

-- На дворе, Евстольюшка, все на дворе.-- Степановна перешла на
шепот:--Иди-ко, чего скажу-то, девушка, насчет Нюшки-то...

Евстолья подставила к Степановне обрамленное сединой ухо, и Степановна
шепнула ей что-то.

-- Ой, не знаю, матушка.-- Евстолья закачала головой.--Не знаю. Кабы...
Уж что... не вернешь теперече Катерину-то, а и я какая жилица на белом
свете? С самим уж говори...

Степановна опять пошептала, Евстолья тоже шепотом, хотя в избе никого
не было, проговорила в ответ:

-- На что бы лучше, на что бы... Нюшка... Робята малы еще... А и мне бы
умереть спокойно... Ой, матушка...

Евстолья все вздыхала, а Степановна нашептывала ей какие-то слова, и
очеп скрипел в осиротевшей избе Ивана Африкановича.

-- Да сам-то он где?--вдруг громко спросила Степановна.

Но Ивана Африкановича близко не оказалось. Он еще с утра ушел на ферму
копать новый колодец.

Уж так повелось, что всю его судьбу решали всегда без него, и через
день вся деревня говорила, что дело это верное и что никого нет лучше Нюшки
заменить Катерининым ребятишкам родную мать, да и коровам прежнюю
обряжуху...

Только Иван Африканович ничего не знал об этом и ходил обросший,
страшный и все молчал да курил горький сельповский табак.

2. ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО

Он не спал этими долгими осенними ночами. Редко-редко забывался на
полчаса. Смыкались жесткие, словно жестяные, веки, и тогда горе отходило,
растворялось в темноте. Но с пробуждением оно было еще острее, еще свежей и
явственней. Иван Африканович переживал тогда все сначала...

Однажды он очнулся под утро, мигом все вспомнил и скрипнул зубами,
уткнулся в подушку. Прислушался-- тишина. Только посапывают ребята да,
равнодушные, постукивают на стене часы. И вдруг он услышал тещин глухой
голос, она молилась в темноте. Никогда она раньше не молилась, не слыхал, не
видел Иван Африканович, изредка лишь перекрестится, а тут молилась.
Речитативом, вполголоса Евстолья выводила незнакомые слова:

-- "Возоплю в скорби моей к господу богу моему, и услышит меня. Из
чрева адова вопль мой, услышит голос мой. Ввергнет меня в глубины сердца
морского, и все реки обнимут меня. Все высоты твои и волны твои на меня
падут..."

Ивану Африкановичу стало еще горше от никогда не слышанных этих слов.
Тикали на стене часы, посапывали ребятишки, а Евстолья спокойно продолжала
молиться:

-- "Возольется вода до души моей, бездна обымет меня последняя...
Остынет глава моя в расселинах гор, сойду в землю, под вечные вереи и
заклепы, и да уйдет от тления жизнь моя к тебе, господи, боже мой..."

Старуха затихла.

"Худая стала Евстолья,--подумал Иван Африканович,--вон и молиться
начала. Никогда не молилась. А ежели и она умрет, что тогда? Совсем будет
каюк, совсем крышка".

Он незаметно встал, надел сапоги. Не умывшись, не ска-

зав ничего, взял топор и сумку еще со вчерашней горбушкой. Вышел на
улицу.

Ночью, во время краткого забытья, ему уже много раз приходила почему-то
на память старая его лодка, что лежала у озера. Все время думал о лодке. Он
давно уже хотел сделать новую лодку.

И вот сегодня, чтобы хоть немного забыться, Иван Африканович решил
сходить в лес, к запримеченной еще в прошлом году осине для новой лодки.

Он шел колесной дорогой, проложенной им самим же через кошенину и
старые клеверища, и все время думал про осину. Ежели здоровье будет, к
санной дороге можно срубить, обтесать нос и корму, насверлить дырки для
сторожков1 и вытесать ей нутро. А с первым заморозком, когда установится
дорога, вывезти лодку из лесу в деревню. Полежала бы до весны в сарае,