говорит, а Федула, тот уснул на собранье. Судили-рядили, постановили
пошехонцы идти по
котомочки справили. А уж и всех к тому времю нешто осталось. Пошли,
сердешные, богу не помолились, уж все одно худо. Шли, шли, поись
прибажилось. Толокна было на всех мешок кулевой, а посудишки-то нет, как
толокна развести? "Давай, робята, сыпь в озеро да размешивай". Высыпали
толокно в озеро да и ну размешивать. "Ну, теперь хлебай". А чего хлебать-то?
Хлебать-то и нечего, одна пустая водица. "Видно,--говорят,--надо было больше
толокна-то из дому прихватить". Нечего делать, пошли дальше голодные. Шли,
шли, надо и про ночлег подумать. Летом кажин кустик ночевать пустит,
пристроились пошехонцы на устороньице у леска, котомочки развязали. Пришло
время спать ложиться. Вот оне и улеглись все рядышком, один к одному,
человек двадцать к тому сроку в живых осталося. Улеглись. А те, которые с
краю-то, все времечко соскочат да бегут в середку. Никто с краю не хочет,--
видать, волков боятся. Так и перебегают; только бы уснуть--гляди, опять
крайние в середку лезут, а новые крайние уже засыпать начали, вставай да в
середку бежи Странник прохожий с ихней артелью ночевал, вот он и говорит:
"Давайте-ко, робятушки, я вас научу, как из положенья выйти, как ночевать,
чтобы всем в середке".-- "Научи,--говорят,--мы тебе по алтыну дадим".--"А
вот,-- говорит,-- что, робятушки, идите-ка со мной". Подошел странник ближе
к лесу, большой муравейник нашел. "Ложитесь,--говорит,--все головами на эту
кучу, никово и не будет крайних-то". Довольны мужики, собрали страннику по
алтыну, улеглись головами в муравейник. Не стало с краю ни одного, а
странник поглядел на их да и лег под сосенкой. Чего дальше было, как
пошехонцы ночь ночевали, уж и не знаю, дело давно случилось. Видно, дальше
пошли на другой день все искусанные. Идут, идут долю искать, дошли до
широкой реки. "Робята, река",--Мартын говорит. "Река",--это Лукьян ему на
ответ. Весь на этом и разговор кончился. Опять странник выручил:
"Давайте,--говорит,--по гривеннику, научу, как на тот берег попасть". Делать
нечего, дали пошехонцы по гривеннику. "Вот берите,-- говорит,-- бревно. Да
садитесь все на его верхом. А чтобы не утонуть-то, дак вы ноги внизу
покрепче свяжите. Есть веревочки-то?" -- "Есть, есть!" Рады пошехонцы.
Уселись на бревно, ноги внизу связали. Поехали. Только отшатнулись от
берега-то, все и перевернулись туточка, да и пошли от их пузыри. Больше
половины захлеб-
странника наколотить, это он нас не делу научил". Поглядели, а странника и
следок простыл. Ему что, с гривенниками-то. Пошли пошехонцы дальше, совсем
мало осталось, и всего человек шесть. Павел да Мартын, да Лукьян с Федулой,
да Гаврило с Осипом -- вот и вся пошехонская артель. "Робята,--это Осип
говорит,--а ежели война? Кто на фрон пойдет, ежели нас шесть осталось?" --
"Наше дело маленькое,--Федула говорит,--да и войны-то еще, может, не будет".
Поговорили да опять пошли, опять солнышко к земле пригнелось, опять
комарочки запели-запокусывали. Надо ночлег смекать. Еле добрались до
подворья-то, устали, родименькие. Стоит постоялый двор у трех дорог,
калачами с вином хозяин торгует, сапоги новые, рожа, как самовар, красная.
"Это вы,--говорит,--и есть эти пошехонцы-то?" -- "Мы, батюшко, мы и есть,
долю ищем".-- "Ну, ну,-- говорит.-- Вон ложитесь-ко в дровяник, в чистые
залы вас не пущу". Улеглись пошехонцы в дровянике, до того добро на
щепочках, захрапели в охотку. Утром вставать надо. Стали вставать, Федула
говорит: "У меня ноги не эти, мои ноги вон те".-- "Нет, эти мои,-- Мартын
шумит,-- а твои вон те, у меня ноги в новых чоботах были". Лукьян
пробудился, заспорил тоже, Осип с Гаврилой шумят, спорят, где чьи ноги, не
могут установить. Вышел хозяин: "Что за шум? Почему брань с утра?" Зашумели
пошехонцы, друг на дружку начали жаловаться. "Платите по гривне, разберу,
где чьи ноги". Это хозяин-то им. Кошели развязали, заплатили по гривеннику,
сидя кошельки распечатали, последний гривенник каждый отдал. Хозяин взял
оглоблю да как поведет оглоблей-то, не по головам сперва. Второй раз
размахнулся, по головам хотел, спрыгнули пошехонцы со щепочек, как ветром
сдуло, все ноги сразу нашлись.
Нюшкина мать и двоюродная тетка Ивана Африкановича. Она мельком
перекрестилась.
Гостья развязала шаль, сняла фуфайку.
сопровождая все это непрекращающейся речью. Говорила и гостья, они говорили
одновременно, словно бы не слушая, но прекрасно понимая друг дружку.
печи выскочил, экой большой уголь, да и кот весь день умывался, да и
сорока-то у ворот стрекотала, ну, думаю, к верным гостям, сразику три
приметы.
схожу попроведаю.
топить, вот как руки тосковали. Нюшка-то говорит: "Ехала бы в больницу в
районную-то",-- а я говорю: "Полно, девка, чего ехать, никакие порошки не
помогут, ежели годы вышли". Вот на печь-то лягу, да на кирпичи, на самые
жаркие, руки-то окладу, вроде и полегче станет. Худая стала, худая,
Евстольюшка.
времечко. Парня-то когда принесла, дак ведено было на работу-то пока не
ходить, а она на другой день и побежала к коровам, позавчера хоть бы родила,
а сегодня и побежала.
живого места, каждое место болит. Я и говорю: "Плюнь ты, девка, на этих
коров-то!" А какое плюнь, ежели орава экая, поить-кормить надо. Гли-ко,
Степановна, какая опять беда-то, ведь пятьдесят рублей с лишним заплатили,
пятьдесят с лишним, ведь из-за этого она и побежала на ферму-то сразу после
родов, уж и Иван-то ей говорил: "Не ходи, поотдохни"--нет, побежала...
самоварами-то? Три самовара теперече. Я уж хохочу.
"Давай,--говорю,--открывай чайную в деревне, станови каммерцию".
Пятаком самовара.
взяла бы, ей-богу.
чаевничать. Ребенок проснулся в люльке, Евстолья взяла его на руки вместе с
одеяльцем.
парень, ну-ко, сухо ли у тебя тут? Сухо-то пресухо у Иванушка, ой ты
дитятко, светлая свичушка, вон, ну-ко этой-то баушке покажись. Вон, скажи,
баушка, я какой!
бегают? В школу-то сколько ходит?
в школе и живет, а как придет на выходной, так и заплачет: "Не посылай,--
говорит,-- бабушка, меня в школу-то, лучше,-- говорит,-- буду солому
возить". Жалко мне, уж так его жалко, с эких годов да в чужих людях, а
говорю: "Батюшко, ведь учиться не будешь, дак всю жизнь так зря и
проживешь". В понедельник-то рано надо вставать, встанет, пойдет да и
заплачет, а я говорю: "Ты уж потерпи, Анатоша, не обижай матку-то, учись".
напостыло, тоже велика ли, а в чужих людях, ведь уж год скоро, как в няньки
отправил", а домой-то охота. Пишет, что прописали, что скоро и паспорт
дадут, а потом-то ладит в училище поступать, в строительное, а я-то и говорю
Ивану-то, что ехала бы домой, чего по чужой стороне шастать, дак нет, оба с
Катериной в голос, пусть, говорят, паспорт получает, чего в колхозе молодым
людям?
поехала-то, дак мне говорит: "Бабушка, я тебе кренделей пошлю..."
хорошее, люди-то богатые, нарядили ее сразу, два платья ей купили, башмаки,
и учиться-то по вечерам велят, а она, красное солнышко, и говорит, что когда
уйду, дак и пойду учиться-то, а пока не буду. А ведь как, Степановна, хоть и
невелика должность в няньках жить, а все-таки забота, и в магазин ходит, и
стирает, и посуду моет, больно уж она у нас совестливая, а люди-то попались
ученые, с роялями, да и дома-то мало бывают, он-то все по командировкам, в
начальниках, а она, эта, как, все представленья-то делают?
измотался, работает по разным местам, да и бабы все переменные...
по два появляться "клиенты" Ивана Африкановича. Первыми объявились Мишка с
Васькой, и сразу они запросили есть. И Степановна вскоре распрощалась с
Евстольей, перевязала самовар полотенцем и пошла домой.
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Громыко Ольга
Нортон Андрэ
Володихин Дмитрий
Доставалов Александр