Чтение 43–й страницы книги ~Лабиринт~

- При монастыре святого Варфоломея, на острове.

Я догадываюсь, о каком острове идет речь. В Риме есть только один-на
Тибре. Там помещается старинная больница, которую содержит монашеский
орден бонифратров.

- Сегодня не уеду! - решаю я. - Можно у вас переночевать?

- Хозяева, наверное, согласятся! Не знаю только, может, они кому-нибудь
сдали вашу прежнюю комнату. Кажется, нет.

- Значит, согласятся! Во всяком случае, найдется ведь свободная комната?

- Есть комнаты. Есть!

- Тогда, если понадобится, вы, может, перенесете мои вещи, а то я
сейчас очень спешу?

Сбегаю по лестнице, беру такси и еду на этот остров.

Заставляю себя усесться поудобнее, однако поминутно спохватываюсь, что
сижу подавшись всем корпусом вперед и напряженно слежу за мостовой, где
перед нами то и дело возникают какие-нибудь препятствия. Я вспоминаю во
всех подробностях последний этап моего пребывания в Риме, начиная от
первой беседы с Малинским, прояснившей положение в самых общих чертах, и
вплоть до последней беседы-с кардиналом, когда я уже капитулировал. Логика
их была железной, и вывод следовал только один. Я чувствовал его мощь и
смысл даже тогда, когда не мог с ним примириться и метался в отчаянии по
всему Риму. В Ладзаретто, постепенно набираясь сил и успокаиваясь, я еще
отчетливее видел, что, на мое несчастье, обстоятельства, так или иначе
связанные с делом моего отца, в Риме могли привести к одному-единственному
исходу-именно к тому, к которому привели. Чувствуя это, я хоть по-прежнему
с болью думал об отце и возмущался обрушившейся на нас несправедливостью,
но как-то привык к своему поражению, и главным образом потому, что за ним
стояла логика, чуждая мне, но до сих пор скреплявшая все звенья в моем
деле очень по-своему последовательно и точно.

Но, видимо, я был не прав. Это доказывало письмо Кампилли, не
оставлявшее никаких сомнений! Да, это доказывало содержание письма, и
прежде всего-его тон, звучавший так, словно хлопоты, ожидавшие нас в курии
и необходимые для завершения дела, были непосредственно связаны с ранее
принятыми мерами, вытекали из предыдущего положения вещей, а их
целесообразность не стояла ни в какой связи с неким обозначившимся
переломом. Само собой понятно, что адвокат сумел бы найти нужный стиль,
если бы возникло нечто действительно новое.

Именно таким новым, например, был факт смерти епископа Гожелинского. Я
отлично помнил все обстоятельства того дня:

Кампилли вызвал меня к себе домой из библиотеки и с энтузиазмом говорил
о важном для нас событии. Но это его письмо было выдержано совсем в другом
тоне. Я ничего не понимал, и мне стало страшно. Если новых фактов нет и
сохраняет силу прежняя ситуация, то не означает ли это, что Кампилли
затеял всю игру попросту потому, что ему захотелось приложить целительный
бальзам к моей ране?

Такой поступок был бы в его духе. Правда, кроме Кампилли, в пансионат
звонили из курии, вероятно из секретариата Роты, но, возможно, и здесь
дело не обошлось без его участия. Могло случиться и так: после моего
отъезда Кампилли одумался, поговорил с монсиньором Риго и с кем-нибудь еще
и решил, что его не осудят, если он позволит себе красивый жест. Отсюда
письмо и, разумеется, заранее подготовленное предположение. К примеру,
посоветует мне подать прошение, заявление или выполнить другую
формальность, которая, по существу, ничего не изменит, но зато я уеду из
Рима в уверенности, что все здесь стремились мне помочь-и та инстанция,
куда я обратился, и мои покровители. Добренькими всюду любят быть! Убедив
себя, что рассчитывать мне не на что, я пришел в ужас. Едва ли полчаса
назад я получил письмо. Все это время меня томила неуверенность, я
напрягал все свои умственные способности, силясь понять, что же скрывается
за словами Кампилли. Но и несмотря ни на что, как видно, мои старые
надежды ожили, потому что у меня даже в глазах потемнело при мысли, что
письмо нисколько не меняет положения.

Такси сворачивает на мост, въезжает во двор больницы, останавливается.
Я вхожу в ворота и звоню в дежурную. Никто не открывает. Я заглядываю в
дверь на противоположной стороне. Меня посылают из флигеля во флигель и с
этажа на этаж, пока наконец я не попадаю в большую палату, душную, темную.

Я медленно иду вдоль кроватей. Их много. У правой стены один ряд, у
левой-другой, а потом еще поперек палаты-третий и четвертый. Сущий
лабиринт. Я плутаю довольно долго. Наконец нахожу кровать Малинского.
Глаза у него закрыты. Бескровные руки лежат на сером потертом одеяле. На
маленькой табуретке, втиснутой между кроватями Малинского и его соседа,
сидит Козицкая. Я дотрагиваюсь до ее плеча. Она оборачивается. В этот
момент Малинский открывает глаза.

- О, - улыбается он, - вот и наша пропавшая душа! - И обращаясь к
Козицкой:-Видишь, я все время говорил, что он явится!

- Я приехал сегодня утром и только в пансионате узнал, что вы больны.

Пауза. Малинский с трудом произносит:

- Ну вот, удалось вам добиться своего. Я никак не предполагал!

- Ничего еще не знаю. Я вернулся час назад.

Он на это:

- Добился-и смотал удочки! Все уверяли, будто вы к нам даже не
заглянете, чтобы попрощаться. Не станете тратить время.

Мы явно не понимаем друг друга, и мало того, что не понимаем, - он-то в
курсе событий, которые произошли за время моего отсутствия, а я нет.
Значит, что-то все-таки случилось. Я упорно смотрю ему в глаза. Выражение
их изменилось из-за болезни, да к тому же он снял роговые очки, в которых
я привык его видеть. Малинский мерно дышит. Рот у него открыт. Иногда из
горла вырывается короткий спазматический вздох. Неудобно спрашивать о моем
деле. Да и сердце у меня сжимается, когда я гляжу на Малинского. Справа и
слева-кровати, на одной из них больной стонет, на другой храпит. И какая
духота!

- Может, вы сядете, - говорит Козицкая. - На минуточку, потому что его
утомляют визиты.

Малинский смотрит на нее, а потом, когда я отвечаю, переводит взгляд на
меня.

- Я сейчас уйду, - успокаиваю я Козицкую. - Мне хочется только узнать,
как себя чувствует пан Малинский.

Она:

- Теперь уж лучше.

Он:

- Лишь бы мне позволили домой вернуться, тогда все будет хорошо.

Я мимоходом упоминаю, что был в пансионате и попросил оставить за мной
комнату, а кстати выражаю надежду, что с этим все будет в порядке.

Козицкая:

- Все-таки лучше предупреждать заранее. Неужели так трудно прислать
открытку?

Малинский:

- Ах, не приставай к нему!

Я-Козицкой:

- Уже вернувшись в Рим, я изменил свои планы. А пока ехал, мне и в
голову не приходило, что я здесь еще задержусь! - И тут же Малинскому:-Вы
помните, какое у меня было плохое настроение, когда мы в последний раз
виделись. Впрочем, я описал вам мои переживания в письме.

- Да, но настроение изменилось после визита к кардиналу!

Скрытный вы человек и настойчивый. Во всяком случае, поздравляю!
Поздравляю!

Я онемел. Меня охватило то же самое чувство, что и при чтении письма
Кампилли. Опять все закружилось. Видение, которое сперва лишь промелькнуло
передо мной, теперь снова возникло и на этот раз приняло более отчетливые
формы.

Нахлынувшая на меня радость напоминала то блаженное состояние, которое
я испытал после первого визита к монсиньору Риго.

Я по-прежнему не понимал, что же произошло, но все сигналы, полученные
мной с утра, говорили об одном и том же. Надежда превращалась в
уверенность. Я не мог дольше ей противиться и вдруг почувствовал, как
что-то нежно щекочет мои глаза; я сразу взял себя в руки и встал.

- Я загляну к вам, - сказал я, - если не завтра, так послезавтра. А
пока пожелаю скорейшего выздоровления.

XXVI

В час дня мне удалось наконец созвониться с Кампилли.

Он был в своем клубе и просил меня тотчас туда прийти. Я уже разбирался
во всех интонациях голоса адвоката, во всей их гамме, начиная от
сердечной, отеческой и кончая равнодушноотчужденной, прячущей неловкость,
как было во время нашего последнего разговора, когда он отказал мне от
дома и уговаривал предоставить дело, ради которого я приехал в Рим, своему
течению. Теперь он снова очень тепло и с дружеским нетерпением
приветствовал меня.

- Мне передали ваше письмо, - сообщил я. - Поэтому я звоню.

Он секунду помолчал, но тут же заговорил с радостным оживлением:

- Как же я доволен! А я уже тревожился! У тебя стальные нервы, если ты
способен в самый разгар наших хлопот уехать из Рима и вернуться к
последнему звонку.

Мне стало стыдно за него. Как легко, без тени смущения, он искажает
правду. Если бы у меня хватило времени на размышления, я не стал бы с ним
спорить, не старался бы уточнить факты.

Ведь значение имело только то, что дело ожило и Кампилли снова хочет и
может мне помочь. Но, не успев еще сообразить, как мало для меня толку в
том, чтобы прижать его к стенке, я сказал:

- Я не предполагал, что мы еще увидимся. Разве вы не получили мое