которые -- как Бродский прекрасно понимал -- в конечном итоге
предназначались для печати, выполняли ту же функцию. Бродский предлагал
свой вариант духовной и бытовой биографии в наиболее важных и дающих
повод для вольных интерпретаций моментах.
эпохи, каждой культуры есть своя версия прошлого",-- говорит Бродский.
За этим стоит: у каждого из нас есть своя версия собственного прошлого.
И здесь, возвращаясь к записям А. К. Гладкова, нужно сказать, что
Пастернак явно подобной цели не преследовал. Это был совершенно вольный
разговор на интеллектуальные темы, происходивший в страшные дни мировой
войны в российском захолустье. В монологах Пастернака нет системной
устремленности Бродского, осознания программности сказанного, ощущения
подводимого итога. И отсутствовал магнитофон -- что психологически
крайне существенно.
жизнеописания Бродского. При том, что они содержат гигантское
количество фактического материала, они являются и откровенным вызовом
будущим исследователям, ибо собеседник Волкова менее всего мечтает
стать безропотным "достоянием доцента". Он воспроизводит прошлое как
художественный текст, отсекая лишнее -- по его мнению,-- выявляя не
букву, а дух событий, а когда в этом есть надобность, и конструируя
ситуации. Это не обман -- это творчество, мифотворчество. Перед нами --
в значительной степени -- автобиографический миф. Но ценность
"Диалогов" от этого не уменьшается, а увеличивается. Выяснить те или
иные бытовые обстоятельства, в конце концов, по силам старательным и
профессиональным исследователям. Реконструировать представление о
событиях, точку зрения самого героя невозможно без его помощи.
Бродского.
интеллектуальный, культурологический, философический, если угодно. Это
беседы о Цветаевой, Одене, Фросте. Это -- важнейшие фрагменты духовной
биографии Бродского, не подлежащие критическому комментарию. Лишь
иногда, когда речь заходит о реальной истории, суждения Бродского
нуждаются в корректировке, так как он решительно предлагает свое
представление о событиях вместо самих событий.
существовало два направления -- Север и Запад. Больше никаких. Восток
его не интересовал. Его даже Юг особо не интересовал..."
роль, чем Северо-Запад. Вскоре после полтавской победы он предпринял
довольно рискованный Прутский поход против Турции, едва не кончившийся
катастрофой. Сразу после окончания двадцатилетней Северной войны Петр
начинает Персидский поход, готовя прорыв в сторону Индии -- на Восток
(с чего, собственно, началась Кавказская война). И так далее.
объективной, внешней -- в любых ее ипостасях, если она не касается
непосредственно его жизни,-- Бродский вполне корректен в обращении с
фактами.
условно говоря, автобиографический.
объяснить потомкам, скажем, почему Бродский повествует о полутора годах
северной своей ссылки как о пустынном отшельничестве, как о
пространстве, населенном только жителями села Норенское, не упоминая
многочисленных гостей.
конструирования события стало описание суда 1964 года. Вся эта ситуация
принципиально важна, ибо демонстрирует не только отношение Бродского к
этому внешне наиболее драматическому моменту его жизни, но объясняет
экзистенциальную установку зрелого Бродского по отношению к событиям
внешней жизни. Отвечая на вопросы Волкова о ходе суда, он утверждает,
что Фриду Вигдорову, сохранившую в записи происходивший там злобный
абсурд, рано вывели из зала и потому запись ее принципиально не полна.
Вигдорова, однако, присутствовала в зале суда на протяжении всех пяти
часов, и хотя в какой-то момент -- достаточно отдаленный от начала --
судья запретил ей вести запись, Вигдорова с помощью еще нескольких
свидетелей восстановила ход процесса до самого конца. Все это Бродский
мог вспомнить. Но дело в том, что он был категорически против того,
чтобы события ноября 1963 -- марта 1964 года рассматривались как
определяющие в его судьбе. И был совершенно прав. К этому времени уже
был очевиден масштаб его дарования, и вне зависимости от того,
появились бы в его жизни травля, суд, ссылка или не появились, он все
равно остался бы в русской и мировой культуре. Бродский сознавал это, и
его подход к происшедшему многое объясняет в его зрелом мировидении. "Я
отказываюсь все это драматизировать!" -- резко отвечает он Волкову. На
что следует идеально точная реплика Волкова: "Я понимаю, это часть
вашей эстетики". Здесь ключ. Изложение событий так, как они выглядели в
действительности, ретроспективно отдавало бы мелодрамой. Но Бродский
девяностых резко поднимает уровень представления о драматичности по
сравнению с шестидесятыми, и то, что тогда казалось высокой драмой,
оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в
иные сферы.
вместе с его эстетическими и философскими установками, вместе с его
стилистикой в ее не просто литературном, но экзистенциальном плане. И
прошлое должно соответствовать этой новой стилистике даже
фактологически.
материал в них содержится огромный,-- сколько провоцируют догадки
совсем иного рода. Рассказывая о возникновении идеи книги "Новые стансы
к Августе", Бродский вдруг говорит: "К сожалению, я не написал
"Божественной комедии". И, видимо, уже никогда не напишу". Затем
следует обмен репликами про поводу эпичности поздней поэзии Бродского и
отсутствии при этом в ее составе "монументального романа в стихах".
Бродский иронически вспоминает "Шествие" и -- как образец
монументальной формы -- "Горбунова и Горчакова", вещи, которая
представляется ему произведением чрезвычайно серьезным. "А что касается
"Комедии Дивины"... ну, не знаю, но, видимо, нет -- уже не напишу. Если
бы я жил в России, дома,-- тогда..." И дальше всплывает у Волкова слово
"изгнание" -- намек на то, что именно в изгнании Данте написал
"Божественную комедию", и тень Данте витает над финалом "Диалогов". Во
всем этом чувствуется какая-то недоговоренность... "Величие замысла" --
вариант известного высказывания Пушкина о плане "Божественной комедии"
-- было любимым словосочетанием молодого Бродского, о чем ему не раз
напоминала в письмах Ахматова. И написать свою "Комедию Дивину" он
пробовал. В пятилетие -- с 1963 по 1968 год -- Бродский предпринял
попытку, которую можно сравнить по величию замысла и по сложности
расшифровки разве что с пророческими поэмами Уильяма Блейка, которого
Бродский внимательно читал в шестидесятые годы. (Однотомник Блейка --
английский оригинал -- находился в его библиотеке.)
Донну", "Исаак и Авраам", "Столетняя война", "Пришла зима...",
"Горбунов и Горчаков". Это единое грандиозное эпическое пространство,
объединенное общей метрикой, сквозными образами-символами -- птицы,
звезды, снег, море -- общими структурными приемами и, главное, общим
религиозно-философским фундаментом. Как и у Блейка -- это еретический
эпос. Но и "Божественная комедия" родилась в контексте сектантских
еретических утопий. Рай и Ад присутствуют в эпосе Бродского. В
неопубликованной "Столетней войне" есть потрясающее описание подземного
царства, где "Корни -- звезды, черви -- облака", "где воет Тартар
страшно" и откуда вырывается зловещий ангел -- птица раздора. *(3)
глубинная тематика многих диалогов книги.
Фросте -- быть может, в большей степени автобиографичны, чем
иронический рассказ о собственной жизни. И ни один исследователь жизни
и творчества Бродского не может отныне обойтись без этой книги.
*
*
*
___
лекции, читанные поэтом в Колумбийском университете (Нью-Йорк) осенью
1978 года. Он комментировал тогда для американских студентов своих
любимых поэтов: Цветаеву, Ахматову, Роберта Фроста, У. Х. Одена.
поделиться своими впечатлениями с возможно большей аудиторией. У меня
возникла идея книги "разговоров", которую я и предложил Бродскому. Он
сразу же ответил согласием. Так началась многолетняя, потребовавшая
времени и сил работа. Результатом ее явился объемистый манускрипт. В
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Андреев Николай
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Громыко Ольга