Чтение 164–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

[Бродский:]

Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры.
Просто держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя
и кулаками стучать, и по морде бить...

[Волков:]

Что, действительно били?

[Бродский:]

Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.

[Волков:]

Но ведь это было время, как тогда любили говорить, сравнительно
вегетарианское. И вроде бы бить не полагалось?

[Бродский:]

Мало ли что не полагалось.

[Волков:]

А разве нельзя было эти побои каким-то законным образом обжаловать?

[Бродский:]

Каким? Это, знаете ли, было еще до расцвета правозащитного
движения.

[Волков:]

Многие из нас, кто на самом процессе Бродского не был, знакомы, тем
не менее, с его ходом по стенографическим записям, сделанным в зале
суда журналисткой Фридой Вигдоровой. Эти записи широко ходили в
российском самиздате. Они аккуратно отражают ход судебного
разбирательства?

[Бродский:]

Аккуратно, но там ведь не все. Там, может быть, одна шестая
процесса. Потому что ведь ее выставили из зала довольно быстро. А уж
потом начались наиболее драматические, наиболее замечательные эпизоды.

[Волков:]

Я считал эти записи выдающимся документом.

[Бродский:]

Вы, может быть, считаете, а я -- нет. Не говоря уж о том, что этот
документ был с тех пор напечатан тысячу раз. Не так уж это все и
интересно, Соломон. Поверьте мне.

[Волков:]

Ну об уникальности этого документа как раз и свидетельствует тот
факт, что он был опубликован по всему миру. И с тех пор цитировался
бесчисленное количество раз.

[Бродский:]

Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо
больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне.

[Волков:]

Особенность этого процесса была в том, что судили поэта. В России
поэт -- фигура символическая, особенно талантливый. И никакому другому
русскому поэту вашего ранга в тот период так же сильно от властей не
досталось.

[Бродский:]

Ну я тогда не был поэтом никакого ранга. Во всяком случае, с моей
собственной точки зрения. Может быть, с точки зрения -- не знаю уж там,
Господа Бога...

[Волков:]

Вас в России тогда не печатали, но читали и почитали, потому что
стихи ваши достаточно широко расходились в самиздате. О большем
признании в тот момент и мечтать, наверное, нельзя было. Власти более
или менее представляли себе, кого они судят. Вы что, хотели бы, чтобы
они устроили процесс в тот момент, когда вы получите Нобелевскую
премию?

[Бродский:]

Можно было бы!

[Волков:]

Процесс над вами пришелся на исторически очень важный для России
момент. В тот период у многих были упования, что дело идет к большей
свободе. Хрущев разрешил напечатать "Один день Ивана Денисовича"
Солженицына. Начали устраивать какие-то выставки, играть современную
музыку. Я хорошо помню это ощущение каких-то ожиданий.

[Бродский:]

Ну это был уже конец хрущевского периода. Его же как раз в октябре
1964 года и скинули.

[Волков:]

А когда перечитываешь стенограмму Вигдоровой, понимаешь, что все
эти надежды были наивными. У меня лично при чтении записей Вигдоровой
волосы встают дыбом.

[Бродский:]

Ну это напрасно.

[Волков:]

Потому что воочию видишь, как эта государственная машина движется,
подминая под себя все независимое, творческое, свободолюбивое. Она идет
как бульдозер.

[Бродский:]

Видите ли, мне с самого начала процесса было ясно, что они хозяева.
И поэтому они вправе на вас давить. Вы становитесь инородным телом, и в
этот момент на вас автоматически начинают действовать все
соответствующие физические законы -- изоляции, сжатия, вытеснения. И
ничего в этом экстраординарного нет.

[Волков:]

Вы оцениваете это так спокойно сейчас, задним числом! И, простите
меня, этим тривиализируете значительное и драматичное событие. Зачем?

[Бродский:]

Нет, я не придумываю! Я говорю об этом так, как на самом деле
думаю! И тогда я думал так же. Я отказываюсь все это драматизировать!

[Волков:]

Я понимаю, это часть вашей эстетики. Но стенограмма Вигдоровой
тоже, в общем, не драматизирует происходящего. Она не нагнетает
эффектов. И все-таки она производит потрясающее впечатление. При том
что -- как вы утверждаете -- в записи Вигдоровой самая драматическая
часть процесса не попала.

[Бродский:]

На мой взгляд -- да.

[Волков:]

И самое для меня в этих записях страшное -- это реакция зала, так
называемых "простых людей",

[Бродский:]

Ну зал-то наполовину состоял из сотрудников госбезопасности и
милиции. Такого количества мундиров я не видел даже в кинохронике о
Нюрнбергском процессе. Только что касок на них не было! Мой процесс --
это тоже, кстати, то еще кино было! Кинокомедия! И эта комедия была
куда занятней, чем то, что описала Вигдорова. Самое смешное, что у меня
за спиной сидели два лейтенанта, которые с интервалом в минуту, если не
чаще, говорили мне -- то один, то другой: "Бродский, сидите прилично!",
"Бродский, сидите нормально!", "Бродский, сидите как следует!",
"Бродский, сидите прилично!". Я очень хорошо помню: эта фамилия --
"Бродский", после того, как я услышал ее бесчисленное количество раз --
и от охраны, и от судьи, и от заседателя, и от адвоката, и от
свидетелей -- потеряла для меня всякое содержание. Это как в
дзен-буддизме, знаете? Если ты повторяешь имя, оно исчезает. Эта идея
даже имеет прикладное применение. Если ты, скажем, хочешь отделаться от
мысли о Джордже Вашингтоне, повторяй: "Джордж Вашингтон, Джордж
Вашингтон, Джордж Вашингтон... " На семнадцатый раз -- может, и раньше,
потому что для меня, скажем, это имя иностранное,-- мысль о Джордже
Вашингтоне становится полным абсурдом. Таким же абсурдом быстро стал
для меня и процесс. Единственное, что на меня тогда, помню, произвело
впечатление, это выступления свидетелей защиты -- Адмони, Эткинда.