[Волков:]
[Бродский:]
ему, спрашивал. Ему скорее чем кому бы то ни было. Потому что
естественнее брать у своего. Ну, не естественнее, а меньше посторонних,
чисто политесных соображений вставало поперек дороги. То есть я его
знал примерно как свое подсознание. И наоборот, да? Вот так мы с ним и
общались.
[Волков:]
в то время переводами занимались довольно серьезно.
[Бродский:]
обсуждали степень эффективности нашей работы: что получилось, что не
получилось и почему. Но вы должны понять, что переводы были далеко не
самой главной сферой нашего общения. Хотя мы этим зарабатывали себе на
хлеб -- и он, и я. Впрочем, у Шмакова были и другие источники
заработка. Но с ним мы говорили обо всем на свете, включая кино, театр
и так далее. Мы вместе охотились на девушек -- в ту пору, по крайней
мере. И даже очень часто объекты нашего преследования совпадали.
[Волков:]
Константина Кавафиса. Как это получилось?
[Бродский:]
начали более или менее одновременно, но каждый самостийно, не
перекрещиваясь. Хотя я, помнится, в этом своем предыдущем -- питерском
-- воплощении показал Шмакову два или три своих перевода из Кавафиса.
Теперь, задним числом, я понимаю, что переводы эти ни в какие ворота не
лезли. Впоследствии, уже в Соединенных Штатах, я написал о Кавафисе
эссе. А Шмаков продолжал переводить его все эти годы, но года за три
или четыре до своей смерти засел за него вплотную. И, действительно,
перевел всего Кавафиса -- все то, что вошло в греческий двухтомник
Кавафиса, за исключением двух или трех стихотворений. И в эти последние
годы он мне эти переводы показывал, а я их немедленно, при нем же,
правил. Во время этих встреч, кстати, Шмаков сидел именно там, где вы
сейчас сидите, Соломон. Вас это не тревожит, надеюсь?
[Волков:]
[Бродский:]
откладывали на будущее: вот, сядем когда-нибудь на досуге и займемся
Кавафисом в свое удовольствие. Но будущее -- это, по определению, такая
вещь, которая все время отодвигается, да? Надо зарабатывать деньги,
надо выживать. В связи с чем у Шмакова была масса всяких других
насущных проектов. Много времени у него уходило на тесное общение с
Либерманами -- Алексом и особенно его женой Татьяной, весьма, как вам
известно, примечательной женщиной. Он ведь стал у них как бы членом
семьи. И потому мы совместную работу над Кавафисом забросили. Но когда
он заболел, я ему сказал: "Дай мне эти твои переводики Кавафиса, мы
посмотрим, что с ними можно сделать". Я решил сделать это, чтобы
Шмакова не столько развлечь, сколько отвлечь хотя бы немного. И в итоге
двадцать стихотворений отредактировал. То, что Шмаков по отношению к
Кавафису предпринял -- это огромная работа. Невероятно, что один
человек все это сделал. И сделал в ситуации, когда никакой перспективы
увидеть это напечатанным у него не было. Вообще это диковатая история.
[Волков:]
Кавафиса работы российских поэтов?
[Бродский:]
говорить ничего дурного о людях, которые в этом предприятии
участвовали. Редактировала эту книжку Кавафиса довольно
профессиональная женщина -- Софья Ильинская, которая первой представила
этого поэта русскоязычной публике. И редактура ее, и вступительная
статья довольно хороши. И там есть несколько приличных переводов, но
также масса чудовищных неряшливостей. Многие поэты, видимо, считают,
что в переводах сойдет то, чего нельзя допустить в собственных стихах.
[Волков:]
следует представить в переводах Шмакова?
[Бродский:]
новогреческий. А в том издании, которое вы упомянули, только его
редактор знал этот язык. Но даже ее переводы, включенные в эту
книжечку, представляются мне не вполне удовлетворительными. То есть
человек знает, с чем он имеет дело, но воспроизвести не может. Все-таки
для этого нужна поэтическая интуиция или, по крайней мере, какая-то
техническая сноровка. И хотя для переводов этой книжки Кавафиса были
привлечены высокопрофессиональные люди, именно с технической стороной
дела у них обстояли весьма мрачно. А это недопустимо.
[Волков:]
Ленинграду эдаким павлином, распускал хвост (кстати, это его
собственное выражение, он сам о себе часто говорил с некоторой
иронией). Знание иностранных языков, подчеркнуто светские манеры -- все
это делало его фигурой экзотической. Вдобавок известный гомосексуалист
и балетоман -- обстоятельства, еще более эту экзотичность обострявшие.
При этом он воспринимался, как настоящий петербуржец -- в традиции
Михаила Кузмина, что ли. Американцы таких называют quintessential
Petersburger. И вдруг уже здесь, в Нью-Йорке, скульптор Эрнст
Неизвестный рассказал мне, что Шмаков -- родом с Урала, все его
рассказы о боннах, которые якобы в детстве учили его иностранным языкам
-- это фантазии... И так далее. Как, по-вашему, человек делает себя вот
таким "настоящим петербуржцем"?
[Бродский:]
что у меня от этого включенного магнитофона вдруг появляется такое
ощущение, что мне надо торопиться. Давайте помедленнее, хорошо?
[Волков:]
[Бродский:]
стать, только если он из провинции. Когда я говорю о снобизме, то
употребляю это слово вовсе не в негативном смысле. Ровно наоборот.
Снобизм -- это форма отчаяния; уж не помню, кто это сказал, может быть,
даже я сам. Но это неважно... Человек из провинции -- у него уже просто
по определению аппетит к культуре покрепче, чем у человека, который в
этой культуре, в этой среде вырос. И в результате со Шмаковым произошла
совершенно феноменальная история. Потому что если рассматривать его не
как конкретного человека, а как некий символ, то он прошел все стадии
культурного развития. Он родился в провинции и вначале смотрел на
культуру чрезвычайно издалека. И постепенно приближался к ней огромными
скачками, пока не оказался просто-напросто в Италии. И я даже сказал бы
больше. Когда ты совершаешь следующий шаг, следующий прыжок, то есть
когда ты перемещаешься в Соединенные Штаты, то возникает такая
парадоксальная ситуация: ты как бы пробурил культуру насквозь --
знаете, как крот -- и вышел с другой ее стороны, и уже смотришь на
культуру с другой стороны, то есть -- из другой провинции. Не знаю,
внятно ли я все это вам объясняю. Возьмем схожий пример: одним из
самых, я бы даже сказал, изысканно-извращенных существ в английской
литературе был Ди Эйч Лоуренс. А он как раз был родом из шахтерской
семьи, откуда-то с севера Англии. И полюбуйтесь, во что он превратился.
[Волков:]
считает, что в Петербурге все воспитывает человека -- и проспекты, и
здания, и даже просто камни. И вода тоже. То есть ты просто ходишь по
городу и получаешь литературное образование. Потому что в общении с
петербургскими камнями ты сразу попадаешь в какой-то литературный
контекст. И таким образом становишься петербуржцем, даже если ты
приехал туда из другого места. Мне эти рассуждения Битова показались
очень убедительными.
Черепнин Владимир
Каргалов Вадим
Доценко Виктор
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Шилова Юлия