другом Егорова. А через несколько месяцев пришло письмо, извещавшее о
смерти этого друга... Что касается публикации в журнале "Огонек", то
там обнажается масса проблем: ничего нет, даже презервативов в продаже
нет.
[Бродский:]
изделий? Помните? Но эти изделия, насколько я припоминаю, никогда не
пользовались у населения России особым доверием.
[Волков:]
Считалось, что они повышенного качества, поскольку китайцам надо было
контролировать рождаемость.
[Бродский:]
довольно интересную информацию о том, что в Чикаго, в одном из
исследовательских институтов, в качестве опыта презервативы просто
положили на подоконник. И они от воздействия воздуха -- от этого смога
и так далее -- начали разлагаться. То есть резина не выдерживает того
воздуха, которым мы дышим.
[Волков:]
[Бродский:]
что надеяться на презервативы не приходится. На каковую тему мы в свое
время со Шмаковым также немало шутили.
[Волков:]
другие его работы. Нынче это в принципе возможно, поскольку там
довольно жадно абсорбируют культурное богатство, накопленное русской
эмиграцией за семьдесят лет. Дойдет, безусловно, очередь и до писаний
Шмакова. Что будет восстановлением некоей исторической справедливости,
поскольку, когда Шмаков эмигрировал, его имя в России стали отовсюду
вычеркивать, а работы его повыкидывали из библиотек. Что самое
удивительное -- в свое время подобная варварская политика, которая
применялась ко всем эмигрантам без исключения -- все они словно
проваливались в черную дыру -- воспринималась в России как нечто
естественное, само собой разумеющееся. Возникали всякого рода
гротескные ситуации. Например, в Москве в 1976 году вышел сборник
статей о Майе Плисецкой, в котором участвовали ведущие балетные
критики, в том числе и Шмаков. Но, поскольку он в это время уже жил в
Нью-Йорке, его статья подписана другим именем.
[Бродский:]
благосклонна. Уже когда он был совершенно болен, Шмаков, вместе с
Барышниковым, отправился в Бостон на галапредставление Майи. Но там он
свалился с приступом, пришлось спешно возвращать его в Нью-Йорк.
[Волков:]
Бостон в одной компании со Шмаковым. Он тогда, кажется, сочинил свой
стихотворный экспромт: "Геннадий Шмаков, ты не любил в душе башмаков".
[Бродский:]
же симпатичнее, чем Вознесенский. С моей точки зрения -- которая
конечно же не безупречна -- у Евтуха русский язык все-таки лучше. Ну,
что такое Евтух? Это такая большая фабрика по самовоспроизводству, да?
Он работает исключительно на самого себя и не делает из этого секрета.
То есть он абсолютно откровенен. И, в отличие от Вознесенского, не
корчит из себя poete maudit -- "проклятого поэта", богему, тонкача и
знатока искусств. И я, между прочим, думаю, что искусство Евтушенко
знает и понимает получше, чем Вознесенский.
[Волков:]
антологию русской поэзии XX века войдут при любом, самом строжайшем
отборе, по десятку-другому стихотворений и Евтушенко, и Вознесенского.
[Бродский:]
память стихи и Евтуха, и Вознесенского -- думаю, строк двести-триста на
каждого наберется. Вполне, вполне.
[Волков:]
века и "Бабий Яр", и "Наследники Сталина" Евтушенко навсегда останутся.
[Бродский:]
которой вы говорите, будет включена "Погорельщина" Клюева или, скажем,
стихи Горбовского -- то "Бабьему Яру" там делать нечего.
[Волков:]
десятилетия распространялись по стране в лучшем случае в списках, а то
и в устной форме, а "Бабий Яр" и "Наследники Сталина" появились в
газетах с миллионными тиражами, их весь Советский Союз прочел. Потому
эти стихи Евтушенко и сыграли свою историческую роль.
[Бродский:]
зная, что они идут на полголовы впереди обывателя. И обыватель балдел!
Вот и вся их историческая роль. Все это очень просто, даже банально: у
Евтуха и Вознесенского всю дорогу были какие-то друзья в ЦК партии --
вторые, или третьи, или шестнадцатые секретари -- и потому чуваки
постоянно были более или менее в курсе дела, куда ветер завтра подует.
[Волков:]
в связи с подобными круглыми датами они всегда ожидают каких-то
сверхъестественных событий, вроде конца мира.
[Бродский:]
[Волков:]
в бывшем Советском Союзе и странах советской империи. Я не говорю
сейчас об экономике, в которой все равно ничего не понимаю, а о
культурной сцене. Здесь изменения наиболее радикальны, причем
интересно, что произошли они вовсе не в том направлении, в каком...
[Бродский:]
просчет. Это просчет всего государственного аппарата культуры. Это
просчет бесчисленных чиновников всех этих так называемых творческих
союзов. Это и просчет самих этих чуваков. Но это и естественно. Они не
могли не просчитаться. Потому что единственный способ предсказать
будущее с какой бы то ни было точностью -- это когда на него смотришь
сквозь довольно мрачные очки.
[Волков:]
"Библиотека поэта" -- кого там записали в классики русской поэзии XX
века. До того, как в этой серии издали, наконец, Гумилева и Ходасевича,
в ней появились пухлые тома Луговского, Луконина, Наровчатова, то есть
поэтов с совершенно дутыми репутациями.
[Бродский:]
что с этим талантом произошло потом.
[Волков:]
Тихоновым? Те действительно что-то сделали для русской поэзии. А что
Луговской оставил? Стихи о чекистах, рыбоводах -- фальшивая романтика,
хуже Багрицкого.
[Бродский:]
хотя тоже не бог весть что. Но я помню у Луговского целую книжку,
называлась "Середина века". Это были белые стихи, которые сыграли
определенную роль в становлении -- по крайней мере, чисто стиховом --
Конюшевский Владислав
Ильин Андрей
Майер Стефани
Каргалов Вадим
Сертаков Виталий
Шилова Юлия