[Бродский:]
каким-то образом забить себе голову, да уж так, чтоб и не вспоминать об
этом. Переводы делаешь, лекции готовишь, книжки читаешь -- я уж не знаю
что. Книжку, кстати, куда интереснее читать, чем составлять, я вам
точно говорю. То есть важнее для индивидуума в чисто метафизическом, да
и каком угодно смысле. Было время, когда я думал, что уж не составлю в
своей жизни ни одной книжки, что этого не произойдет никогда. Просто не
доживу. Поскольку чем старше становишься -- тем труднее этим
заниматься. Но один сборничек я все же составил.
[Волков:]
[Бродский:]
с одним, более или менее, адресатом. И до известной степени это главное
дело моей жизни. Когда я об этом думал, то решил так: даже самые лучшие
руки этого касаться не должны, так что лучше уж это сделаю я сам. И
опять-таки если бы я этого не сделал сам, то уж тут наворотили бы
такого ералаша! Кроме того, мне пришла в голову совершенно внезапным
образом, во время разговора с Лешей Лосевым, одна мысль. Я просмотрел
все эти стихи и вдруг увидел, что они поразительным образом
выстраиваются в некий сюжет. И мне представляется, что в итоге "Новые
стансы к Августе" можно читать, как отдельное произведение. К
сожалению, я не написал "Божественной комедии". И, видимо, уже никогда
ее не напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со
своим сюжетом -- по принципу скорее прозаическому, нежели какому бы то
ни было другому. И у меня есть тайная надежда, что читатели это
сообразят. То есть что они в каком-то таком бесконечном смысле тоже
окажутся на уровне. Что они дотянут. Ну я не знаю даже, как это
объяснить.
[Волков:]
эпична и все более и более эпичнеет, что ли...
[Бродский:]
[Волков:]
монументальным романом в стихах.
[Бродский:]
молодости лет я написал эту ахинею -- "Шествие". Мне тогда было чуть
больше двадцати. Потом, когда все уже посерьезнело, я написал нечто,
что -- даже и сейчас, когда я оглядываюсь на это -- хотя это уже почти
и невозможно -- мне представляется произведением чрезвычайно серьезным.
[Волков:]
[Бродский:]
нет -- уже не напишу. Если бы я жил в России, дома -- тогда, может
быть, я и предпринял бы подобную попытку в третий раз. Знаете, ведь
такие вещи можно сочинять, только находясь в каком-то естественном
контексте. Когда ты начинаешь думать: ладно, я им сейчас всем врежу --
и старым, и малым. То есть и предшественникам, и потомкам, да? Подобный
сентимент может вас одолевать исключительно в том случае, если вы
находитесь в своей естественной среде. Когда же вы из нее выпадаете --
или выбываете -- то существование начинает носить несколько более
отчаянный характер. И уже не до грандиозных замыслов.
[Волков:]
высокопарным словом "изгнание", дает фантастическое преимущество в виде
эффекта остранения.
[Бродский:]
вообще чересчур уж наостранялся, вы знаете. Это уже превратилось в
инстинкт. Зарекаться, конечно, не надо, да я и не зарекаюсь, но по
тому, как жизнь идет -- крупных произведений мне уже не сочинять. А
читателю -- не читать. Не говоря уж о том, что они не читают того, что
уже написано людьми получше нас -- скажем, "Гильгамеш", Гомера или,
допустим, того же Данте.
[Волков:]
стыдить не приходится, хотя есть такая вечная тенденция: вздымать руки
к небу и сокрушаться, что вот, не читают Гомера, а читают, как когда-то
Саша Черный сказал, "поэта Бородавкина". Но это же ерунда. Потому что
современный поэт всегда скажет нечто, что гораздо больнее резанет по
коже, чем любой классик. Так всегда было и будет. Это совершенно
нормальная вещь.
[Бродский:]
предприму вроде оденовского "For the Time Being", если Бог даст. Это,
знаете ли, не от меня зависит. Ведь сочиняешь более или менее в
зависимости оттого, как твоя собственная просодия развивается. А вовсе
не потому, что тебе есть что сказать. Вы знаете, ведь существует
какой-то такой непосредственный диктат языка: слова начинают звучать --
то-се, пятое-десятое. Не знаю, может быть, моя просодия и доизменяется
до какого-нибудь эпоса. С другой стороны, вот Монтале ничего такого не
сочинил эпического. Да и Элиот тоже ничего такого особенно эпического
не сочинял, хотя он, конечно, примером служить не может. И Йейтс ничего
эпического не сочинял.
[Волков:]
"Спекторский" -- не из лучших его сочинений.
[Бродский:]
[Волков:]
[Бродский:]
о котором мы говорили: диктат языка.
[Волков:]
права на существование не в качестве профессионального автора, а в
качестве метафизической единицы, и я склонен поверить искренности ваших
заявлений. Но все-таки в ваших высказываниях меня продолжает тревожить
одно противоречие. С одной стороны, вы настаиваете на том, что
существование важнее творчества. С другой же утверждаете, что когда вам
не пишется, то и жить не хочется.
[Бродский:]
существование, и не творчество. И я даже могу сказать, что именно
диктует рассуждения, подобные вашим, Соломон: это -- принцип прозы,
применяемый к изящной словесности. Мы живем в обществе, которое
рехнулось на идее культуры как продукта. Поэтому оно требует книг,
книг, книг. Из-за этой игры культура и зашла в тупик. На самом-то деле,
когда ты сочиняешь, ничего не понятно: кто там читает, кто чего
понимает? Или ничего не понимает? Или все понимает? И так и должно
быть! А если жить ради выпуска книг, то тогда ведь надо и рецензии на
книгу читать, небось. А потом, исходя из рецензии, себя как-то
соответственным образом вести. Да вы что? Лично меня -- знаете, что
больше всего устраивает? Вполне устраивает! Судьба античного автора,
какого-нибудь Архилоха, от стихов которого остались одни крысиные
хвостики, и больше ничего. Вот такой судьбе можно позавидовать.
___
*
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Шилова Юлия
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Семенова Мария