Чтение 275–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

мы жили от войны и до войны,

от маленькой войны и до большой,

мы все в крови -- в своей или чужой.

Последняя строка неоднократно варьируется в "Столетней войне" -- в
описании битвы. И смысловая многослойность "большого стихотворения" --
от политической реальности до вечных проблем -- была бы внятна
современникам.

Не только ключевые понятия, слова-сигналы "Столетней войны" берут
начало в ранних стихах, но и сама фигура главного героя. В 1962 году
Бродский пишет несколько стихотворений о всадниках, с таинственной
целью пересекающих земное пространство.

Кто там скачет в холмах... я хочу это знать,

я хочу это знать.

В "Столетней войне" по холмам скачет гонец, тщетно пытающийся
предотвратить трагедию самоуничтожения людей...

Помимо всего прочего "Столетняя война" чрезвычайно важна для
исследователей творчества Бродского еще и потому, что в ней пересеклись
культурные импульсы, дающие представление о том, чем жил в это время
поэт.

Известно восхищенно-завистливое отношение Бродского к "Божественной
комедии" Данте. Уже цитированное его выражение "главное -- это величие
замысла", которое не раз повторяла в письмах к Бродскому Ахматова,
восходит к известной характеристике Пушкиным именно плана "Божественной
комедии". Чтение Дантова "Ада" постоянно ощущается в "Столетней войне"
-- и сами странствия гонца по равнине и холмам, покрытым грязью, и
таинственный город, в который попадает гонец, --

Увидел крепость. Въехал. Там закат

один царил на узких красных шпицах... --

рифмующийся с адским городом Дит, чьи башни окрашены "багрецом", и поле
битвы, где "мертвецы ушли по горло в снег", где все покрыто ледяным
панцирем, слишком напоминает тридцать вторую песнь "Ада" с ледяным
озером, в которое вмерзли грешные души...

Но главное -- в "Столетней войне" есть грандиозное описание
преисподней, подземного царства, жутко-пародийно повторяющего надземный
мир. Именно оттуда -- еретический парадокс -- появляется ангел,
принесший некоему государю ложный, бесполезный мирный договор, ради
которого гонец проделал свой тяжкий бессмысленный путь... Огромный
ангел, пришедший оттуда, "где Тартар воет страшно", безусловно,
восходит к апокалипсическим грозным ангелам Иоанна Богослова...

Начало шестидесятых годов -- время наибольшего влияния на Бродского
Пушкина. Быть может, именно пушкинские штудии Ахматовой сыграли в этом
главенствующую роль. Любимой статьей Ахматовой в ее пушкинском цикле
была статья о "Золотом петушке".

С "Золотым петушком" перекликается и "Столетняя война".

Быть может, одним из толчков к написанию "Столетней войны" стала
поэма в прозе Райнера Рильке "Песнь о любви и смерти корнета Кристофа
Рильке", которую Бродский в 1963 году читал и слушал в переводе К.
Азадовского. *(03)

Песнь начинается так:

День и ночь в седле, день и ночь в седле, день и ночь.

В седле, в седле, в седле.

В "Столетней войне" пересеклись самые разные линии и влияния,
важные в то время для поэта, и, будучи переплавлены его темпераментом и
уникальным мировидением, привели к созданию сочинения, которое даже в
незавершенном виде чрезвычайно много говорит об одном из путей,
лежавших перед Бродским. Он не пошел этим путем. "Столетняя война" --
последняя крупная вещь, построенная по принципу потока, напора
несущихся на читателя слов и предметов, стержень которой -- движение
сквозь пространство. Но в "Столетней войне" содержались и те принципы,
которые были развиты в "Горбунове и Горчакове".

Система перекличек прочно объединяет "Столетнюю войну" с другими
частями эпоса. Кроме многочисленных деталей, совпадающих строк, есть и
черты более принципиальные. -- В финале странствий Исаака и Авраама
появляется ангел, разрешающий трагическую коллизию. В "Столетней войне"
ангел, явившийся из земных глубин, своим появлением в финале знаменует
провал, неудачу миссии гонца, крушение надежды. В "Горбунове и
Горчакове" отчаявшийся Горбунов тщетно призывает Бога прислать ему
ангела. И это возвращает нас к наивно-пророческим строкам из
"Пилигримов":

И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

...И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

В "Столетней войне" дорога оказывается бессмысленной, а иллюзия
умиротворения оборачивается кровавой драмой.

"Столетняя война" завершается величественной, но горькой картиной
бескрайнего моря, в котором люди-острова ищут "друг друга весь свой век
во мгле". И тот же мотив моря как свободной, но недостижимой стихии,
возникнув в "Исааке и Аврааме", проходит сквозь "Горбунова и
Горчакова". Последние строки "большого стихотворения":

Одна земля, одна земля всегда

была у нас -- и вот ее не стало.

Мы острова -- вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало.

Что ж видим, братья. Кто в воде возник.

Что зрит вода в упорном нашем взгляде.

Как остров в ней дрожит наш смутный лик

и ветер гонит тучи в небе сзади. --

с очевидностью восходят к первым строкам Ветхого Завета: "Земля же была
безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою".

Человек смотрит в водное зеркало, где должен отражаться Божий Лик,
но видит только собственное одинокое отражение. Он остался один в мире.

Пафос и "Столетней войны", и "Горбунова и Горчакова" -- крушение
привычной, спасительной иллюзии.

"Столетняя война" -- рубежное сочинение. С 1964 года начинается
новый период работы Бродского. Возможно, потому он и не вернулся к
работе над этим удивительным произведением. После вынужденного перерыва
оно казалось ему пройденным этапом.

*

01. Подробно эта проблематика проанализирована в цитированной статье: Я. Гордин. "Странник". -- Russian Literature XXXVII (1995), North-Holland, с.227.

*

02. Цит. по рукописи Н. Н. Казанского и А. И. Янковского "Поединок со смертью", которая будет опубликована в "Звезде".

*

03. Идея связи "Столетней войны" с "Песнью" Рильке принадлежит Г. Ф. Комарову.

___

Иосиф Бродский. Столетняя война

С той глубиной, в которой оспа спит,

в двух пятнышках, с предплечьем слиться силясь,

земля была изрыта тьмой копыт.

Но всадники давно исчезли, скрылись.

и след -- верней бы молвить -- "борозда"

пошла туда, где три холма лысеют.

Но он смотрел на глубину следа.

Хоть сыпь зерно. Но что он мог посеять.

Себя, должно быть... Слишком след глубок.