Чтение 185–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

или глядеть, как брюхатые подлодки

приходят в родной загон из кругосветного плавания

без того, чтобы уничтожить жизнь на земле, и даже

без флага, достойного взвиться на мачте.

___

Transatlantic

The last twenty years were good for practically everybody

save the dead. But maybe for them as well.

Maybe the Almighty Himself has turned a bit bourgeois

and uses a credit card. For otherwise time's passage

makes no sense. Hence memories, recollections,

values, deportment. One hopes one hasn't

spent one's mother or father or both, or a handful of friends entirely

as they cease to hound one's dreams. One's dreams,

unlike the city, become less populous

the older one gets. That's why the eternal rest

cancels analysis. The last twenty years were good

for practically everybody and constituted

the afterlife for the dead. Its quality could be questioned

but not its duration. The dead, one assumes, would not

mind attaining a homeless status, and sleep in archways

or watch pregnant submarines returning

to their native pen after a worldwide journey

without destroying life on earth, without

even a proper flag to hoist.

1991

___

Ab ovo

Когда-нибудь должен возникнуть язык,

в котором слово "яйцо" сократится до "О",

и все. Итальянский почти у цели,

конечно, с его "uova". Потому Алигьери считал

его самой здоровой пищей, деля эту слабость

с сопрано и тенорами, чьи грушевидные торсы

в конечном итоге суть воплощение "оперы".

То же можно сказать и об истых поэтах-романтиках --

немцах, которые каждую строчку начинают, как завтрак,

и о столь же заносчивых математиках:

их удручает привычная партнерша -- бесконечность,

чьи непорочные нули никогда ничего не снесут.

___

Ab ovo

Ultimately, there should be a language

in which the word "egg" is reduced to O

entirely. The Italian comes the closest,

naturally, with its [uova]. That's why Alighieri thought

it the healthiest food, sharing the predilection

with sopranos and tenors whose pear-like torsos

in the final analysis embody "opera".

The same pertains to the truly Romantic, that is,

German poets, with practically every line

starting the way they'd begin a breakfast,

or to the equally cocky mathematicians

brooding over their regularly laid infinity,

whose immaculate zeros won't ever hatch.

___

Открытка

Страна эта столь населена, что многоженцы и серийные убийцы

укрываются без труда, а авиакатастрофы

привлекают внимание (как правило, в вечерних новостях), только если они

случились в лесистой местности -- труднодоступность

особенно горька, когда в ней есть нотка заботы о среде обитания.

Театры забиты -- и залы и сцена.

Арию всегда поет не один тенор,

а как минимум шесть, а если -- один, то жирный за шестерых.

То же -- в правительстве, в чьих кабинетах не гаснет свет

всю ночь: работа посменно, как на заводах,

в силу демографии. Все -- пандемия.

Что любимо одним, любимо всеми,

будь то спортсмен, духи или суп буйабес.

Поэтому что ни скажешь -- все лояльно.

Природа тоже как будто учла общий знаменатель,

и когда идет дождь, что случается редко, дольше всего тучи висят

не над армейским стадионом, а над кладбищем.

1994

___

A postcard

The country is so populous that polygamists and serial

killers get off scot-free and airplane crashes

are reported (usually on the evening news) only when they occur

in a wooded area -- the difficulty of access

is most grievous if it's tinged with feelings for the environment.

Theaters are packed, both stalls and stage.

An aria is never sung by a single tenor,

normally they use six at once, or one that's as fat as six.

And the same goes for the government, whose offices stay lit up

through the night, working in shifts, like factories,

hostage to the census. Everything is pandemic.

What is loved by one is loved by many,

be it an athlete, a perfume, or bouillabaisse.

Therefore, no matter what you say or do [is] loyal.

Nature too seems to have taken note of the common denominator,

and whenever it rains, which is seldom, clouds linger longest over

not the army and navy stadium but the cemetery.

1994

___

На лекции

Поскольку ошибки неизбежны, меня легко принять

за человека, стоящего перед вами в этом зале, заполненном

вами. Но примерно через час

эта ошибка будет исправлена за ваш и за мой счет,

и комнату вновь займут элементарные частицы,

свободные от скованности конкретной человеческой формы

и метода сборки. Какие-то частицы еще свободны. Не все -- прах.

И мое нежелание признать, что это я

нахожусь сейчас перед вами, или наоборот,

родилось не столько из скромности или солипсизма,

сколько из уважения к близкому будущему данного зала,

равно как и к вышепомянутым частицам, в свободном парении

оседающим на блестящей поверхности

моего мозга. Недосягаемым для влажной тряпки, рвущейся их стереть.

Самое интересное в пустоте --

это то, что ей предшествует полнота.

Первыми, кто это понял, думаю, были греческие

боги, чьим forte было -- отсутствие.

Тогда считайте, что вы репетируете, скажем, такой божественный бис,

а я, очевидно, работаю на галерку.

Все мы играем из тщеславия. Но я тороплюсь.

Когда знаешь будущее, можно ускорить

его приход. Как это делают статуи или мебель.

Самоустранение не добродетель,

а необходимость, чаще всего сознаваемая

под вечер. Хотя в смысле численном легче

не быть мной, чем не быть вами. Как лебедь признался

озеру: "Я не нравлюсь себе. Но, если хочешь, возьми мое отраженье".

1994

___

At a lecture