ничего знать про Огибаловский космодром. Илье Петровичу и досадно, и лестно
было слушать его восторженные похвалы. Перед ним был человек, простосердечно
веровавший и в мощи, и в космические полеты, никчемный, забитый малый. Но
подумалось ему, что на этом душевном пьянчужке все в мире и держится, только
тот не ведает
записывает и отсылает в Чужгу, а за это пообещали ему по десять рублей в
месяц начислять. Илья Петрович опешил сперва от такого признания и прогнать
хотел простодушного Иуду. Но столько чистоты было в глазах у Алеши, что лишь
рассмеялся директор и подумал: и хорошо, пусть услышит его еще кто-то - и
злее прежнего, точно напоказ, костерил власть
вскоре и вовсе частенько манкировать обязанностями. Уволить его хотели, да
кем заменишь? Но потом вызвал председатель и велел язык укоротить
краще б не лопонив
- То-то й воно, що никым. На себе тоби наплюваты - про других подумай
наваждение, устыдится, а потом снова сорвется пуще прежнего и уходит в
запой
безнадежное дело - пьянство на Руси искоренять. Для "Сорок второго", где
магазины никогда изобилием не баловали, но хоть этой одной-единственной
недостачи не было, времена наступили отчаянные. Илья Петрович с забулдыгами
поселковыми в очереди стоял, ругался. Тут уж никто и не считал, что ты
директор, напротив, самая последняя пьянь презирала и отпихивала. Разве что
иногда бабка какая-нибудь сжалится да скажет:
- Не ходи уж ты сам, Петрович, я тебе принесу
противно, а куда денешься. Чего не сделаешь, чтобы забыться и забыть, кто он
и что с ним, а только выйти на крылечко и смотреть на черное таежное небо,
где то сияние северное вспыхнет, то непонятные вещи начнут твориться, что
смущали так поначалу посельчан, пока не свалили на запуски ракет
метеорологические кошмары последних лет
мощи, чудеса, жульничество, святой старец, гэбисты, дурачок-стукач и
спившийся интеллигент посреди всего - вот ты какая, Россия моя,- бормотал
Илья Петрович.- А, Алеша? Ты запомнишь? Ты им передашь, не ошибешься?
А ведь какие были цели, какие планы, какие мечты! Сколько силы было, сколько
злости, желания доказать, что не зверь человек, что только облик его искажен
и надобно очистить его и идеал показать. Не запугивать, не адскими муками
грозить и не райскими усладами приманивать, а красоту жизни раскрыть,
красоту мира, тела, души человеческой - красоту всего, чего сектанты
чурались и подавляли в себе. Но какая уж тут красота, если в здешнем краю не
то что жить - умирать страшно. Если обречены все, как родились, и проклятие
висит на всю жизнь. Только вот с тем, что Маша Цыганова пропадет и погибнет,
никак не мог согласиться Илья Петрович
что преступного в ней было? Только теперь пьяный и опустившийся понимал Илья
Петрович, что напрасно он ждал, когда подрастет эта девочка, которую для
себя лелеял. Напрасно на других женщин не смотрел и до сих пор проходил,
стыдно сказать, нецелованным
Укатали сивку крутые горки, не дождался своего часа. Только бабки жалеют и
талоны по старой памяти несут. Он за талон готов и телевизор починить, и
плитку, и дрова наколоть, и воды нанести, хотя раньше все с удовольствием за
так делал. Теперь же нет - без бутылки не подступись. Да и на вид ему уж за
сорок. Но все равно, что бы с ним ни было, счастья он Маше Цыгановой желал
хоронить. Должна же быть где-то жизнь настоящая, детишки, муж любимый, дом,
достаток. Не может быть так, чтобы вся страна номерным поселком навсегда
осталась и не нашлось в ней места для этой девочки. Не удалось спасти всех -
пусть хоть одну душу спасет. Но смотреть на нее, подросшую, прекрасную в
ранней юности, и думать о том, что кому-то другому эта юность достанется и
неизвестно еще, оценит ли тот, другой, красоту ее, горько было директору
пощады просил. Алешка жаловался на Шурку, на загубленную жизнь, плакал и
размазывал пьяные слезы по щекам, а потом засыпал. Но Илью Петровича сон не
брал - напротив, навалилась на него пьяного бессонница, и, глядя на ружье,
на стене висевшее, не раз размышлял бывший директор, что ружье на то оно и
ружье, чтобы в этой драме выстрелить и разом прекратить все мучения. И, быть
может, в черноте дула и таится та истина, что он безуспешно искал. Все равно
проку от его жизни ни для кого больше нет и уже не будет
Цыганиха лежала тихая и кроткая, точно чем-то напуганная. Она болела
несколько месяцев, измучилась и пожелтела, но ехать в больницу на операцию
не согласилась. В избу снова зачастили Божьи люди, не прекратившие сношение
с Бухарой, и стали уговаривать старуху отослать дочку в скит:
- Не осмелится девка тебя ослушаться! Отмолит грехи твои, Бог даст,
проживешь еще десяток лет
отвечала, что девочка здесь ни при чем и за чужие грехи отвечать не должна
и постоянно ловила на себе ее виноватый взгляд
Я за ей приглядывать стану и пить брошу. Замуж за хорошего человека отдам
комнату уже отстраненным взглядом, наткнулась на растерянного мужа,
пропившего в доме все, что можно было пропить, и сказала:
- Тебя я с собой возьму
застрелился из ружья Ильи Петровича в директорском доме во время очередной
попойки неразлучных друзей. Труп обнаружили не сразу - причем пока не
дотронулись до хладного стукача, нельзя было догадаться, какое из двух
бездыханных тел, лежавших в комнате, живое, а какое мертвое
мощей. Приезжала милиция, Илью Петровича допрашивали и два дня спустя после
Алешиных похорон увезли под конвоем в райцентр. Там ему предъявили обвинение
в преднамеренном убийстве, отягощенном алкогольным опьянением. В качестве
предполагаемого мотива выдвинули месть гражданину Цыганову за то, что убитый
был помощником органов государственной безопасности
строгости закона и хотел даже отказаться от услуг адвоката, нимало не
верившего в его виновность. Адвокат этот, совсем молодой человек,
закончивший Ленинградский университет и направленный в далекий район по
распределению, чем-то похожий на самого Илью Петровича десятилетней
давности, молодой, энергичный, решительный, уже глотнувший хмельной
столичной гласности, убеждал своего подзащитного не сдаваться. Очевидно,
утверждал он, что Цыганов покончил с собой в состоянии сильного алкогольного
опьянения и под влиянием слов жены и если бы дело рассматривалось в обычном
московском или ленинградском суде, где хотя бы внешне соблюдается
законность, то ни один судья его к рассмотрению не принял бы. Он говорил,
что в Питере люди выходят на улицу, борются за свои права и только здесь, в
глухомани, по-прежнему медведь - прокурор
его ждет. Он подписал то, что подсунули ему на следствии, и со всем
согласился. Директор был осужден и вопреки протесту молодого защитника
отправлен отбывать наказание. В поселке никто не верил, что Илья Петрович
убийца, но не сомневались, что оттуда он уже никогда не вернется. Когда как
по команде начали ломаться осиротевшие телевизоры, где как раз в ту пору
начался показ милых народному сердцу долгоиграющих фильмов, чинить технику
было некому
Потерявшая разом сразу всех заступников Маша жила одна. Все ее
одноклассницы, окончив школу, уехали кто в города, кто в райцентр учиться
или искать работу. Ночами, оставаясь в пустой избе, она чувствовала, что
мать где-то рядом, и боялась, что она придет за ней и возьмет так же, как
взяла отца. За окном дул ветер, старый, давно не ремонтированный дом трясся
и скрипел, и страшно было не то что на двор выйти, а просто сдвинуться с
места
поддерживала дом в порядке. Весной засадила огород картошкой, летом ходила в
лес и заготовляла ягоды, а потом ездила продавать их на станцию. Теперь
пассажиры заглядывались не столько на товар, сколько на саму продавщицу и
звали ее с собой в большие города, которые казались ей несуществующими
никто из сестер не звал ее к себе. Много было среди старух говорено о
бесстыжих цыгановских девках, бросивших младшую, хотя этот скорый
деревенский суд был по-своему слишком пристрастен
рассветами и стремительно наступающими сумерками. Однажды вечером Маша шла
через то самое поле, где поразила ее молния и до сих пор чернела обугленная
сосна, как вдруг началась метель. Дорогу быстро замело. Девушка выбилась из
сил и села на снег передохнуть. Руки и ноги отяжелели, но холода она не
Прозоров Александр
Журавлев Владимир
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Ильин Андрей
Доценко Виктор