Чтение 12–й страницы книги ~Купол~

со стены, но теперь они вызвали во мне одну усмешку. Куда сильнее мучил
голод, но я не решался ничего в доме взять, а прилег на диван и стал
ждать хозяев, будто в чужой квартире меня застала умная, натасканная
собака, молча впустила и, зарычав, не позволила сойти с места. Громко
тикали часы, за окном медленно наливалась синева, изредка раздавались
голоса и шум машин, потом все стихало.

Сон упал на измученную голову, подхватил и увлек за собою, и в этом сне
мне казалось, что гонится за мной, отбросив палку, директор деревенской
школы на берегу Рыбинского водохранилища, а за ним едва поспевает гурьба
деревенских женщин. Я убегал от них по льду и хотел добежать до рыбаков,
но лед раскалывался на части, меня несло по свежей воде, и только
уменьшались и таяли фигурки людей, а на берегу кричала бабка и звала
утопленника-сына. Потом по глазам полоснул свет, и я не сразу понял, что
это вернулись с дачи родители.

Матушка побледнела и кинулась ко мне, но под тяжелым взглядом отца
отступила.

Ни сочувствия, ни страха, ни даже особого интереса мои жизненные
перипетии у отца не вызвали. Обрюзгший, уставший, передо мной сидел
мужик, хозяин. Все интеллигентское в нем стерлось, под ногтями
огрубевших пальцев была земля, на шее ранний загар, от него пахло
навозом, поЂтом и ветром, и все прежние забавы, бесполезные горы,
партактивы и пропагандистские семинары ушли в прошлое, в нем ожила
крестьянская кровь, и он поклонялся только одному богу и одному
бесспорному и всем принадлежащему дару - земле.

Меньше всего я бы мог поверить, что бывший альпинист и шестидесятник,
ночами тайком ловивший в эфире Би-би-си, а впоследствии убежденный
идеологический работник и проводник всех партийных решений до такой
степени врастет в выделенные несколько лет назад шесть соток подзолистой
земли, что участок затмит ему белый свет и то упорство, с которым он
лазил в горы и противостоял чагодайской рутине, а затем эту же рутину
яростно отстаивал от разрушителей и нигилистов, главный редактор
"Лесного городка" вместе с навозом перенесет на скудную и кислую почву
своего огорода.

Папа накупил садоводческих книжек, выстроил стеклянную теплицу с
обогревом, привез несчетное количество тачек перегноя, купил несколько
машин торфа и навоза, заразил огород снытью, потом два года отчаянно с
нею боролся до полной победы, и, покуда его мнительный отпрыск сводил
трудные счеты с математической наукой, выясняя, гений он или нет, а
после того с советской властью на предмет, виновата ли она в его
жизненном фиаско, отец пропадал на дачке. Там же был у него сарайчик,
который мало-помалу он перестроил в уютный домишко. В газете появилась
рубрика в помощь огородникам, теплица и участок все больше его
захватывали, теперь он и в санатории никакие не ездил. Матушка моя, к
земле совершенно равнодушная, но покорная мужу, солила и мариновала
огурцы, варила компоты и варенья, которые за год не успевали съесть, и
из засахаренных банок благодарная соседка гнала самогон.

- Дурак ты, сынку. Выучился б сначала, а потом бунтовать лез,- сказал
отец спокойно и равнодушно бросил: - Собирайся, с утра парник будем
строить.

- Я никуда не пойду,- сказал я тихо, но очень твердо.

Он недобро усмехнулся:

- Жрать захочешь - прибежишь.- И, поворотясь к матери, буркнул: -
Сегодня накорми его, а завтра куска хлеба не дам.

Несколько секунд я помедлил, а потом вышел из дома и, как много лет
назад, побрел в темный лес, где волки, за реку.

Там развел костер, нарубил елового лапника и, голодный, на лапнике
уснул. А наутро устроился грузчиком на картонажной фабрике. Так началась
моя чагодайская жизнь, и, сколько она должна была продлиться, одному
Богу было ведомо.

Я поселился у бабы Нины, которая под старость сделалась необыкновенно
набожной, работала сперва уборщицей в храме, а потом дослужилась до
стояния за свечным ящиком и ушла жить вместе с еще одной старушкой в
прицерковный домик. Вечерами она долго вела душеспасительные беседы,
весь смысл которых сводился к тому, что на следующей неделе наступит
конец света и все не примкнувшие к ее храму будут преданы геенне, а в
первую очередь дочь и зять, выгнавшие ее из дома. Я не пытался ее
разубеждать, но слушать было жутковато: черт его разберет, вдруг насчет
Армагеддона баба Нина была права?

Днем с отвращением отрабатывал смену, не обращая внимания ни на косые,
ни на любопытные взгляды, потом приходил к себе в комнату, и поскольку
бабушка в основном постилась, то наспех всухомятку ел хлеб и консервы
"Завтрак туриста", пряники или, если удавалось купить, плавленый сыр,
кипятил чай и ложился на железную пружинистую кровать, разглядывая сучки
на потолке, пока глаза не закрывались и я не засыпал, чтобы проснуться
за полночь и не спать до рассвета. У меня ныли руки, плечи, ноги, спина
- мне казалось, что тело состоит из отдельных, болезненных частей,
которые перессорились друг с другом, а назавтра опять должен был до
одурения таскать ящики, мешки и неподъемные коробки.

Но, покуда была ночь, я был предоставлен сам себе, и в эти бессонные
часы в притихшем гулком доме слушал "голоса", которые здесь ловились
гораздо лучше, чем в Москве, но по большей части оставляли у меня
раздражение. Устав от шороха в эфире и многословия, выходил на крыльцо.
Ночью местность преображалась, и я любил глядеть в раскинувшееся от края
до края звездное небо, чувствовать одиночество и ничтожество,
философствовать и размышлять о свете далеких звезд, иные из которых
давно умерли, но свет их еще живет, находя в этом занимательном факте
сходство с собственной судьбой и судьбой тех идей, из-за которых я здесь
оказался.

Быть может, думал я, бродя по темным чагодайским улицам, наступая на
хрустящие льдом лужицы, присаживаясь на лавочки возле чужих домов и
мерцая в ночи огоньком сигареты, в далеком будущем на этой печальной
земле что-то переменится, но тех, кто жертвовал ради нее свободой,
здоровьем и жизнью, к тому времени уже не останется. Мой народ,
чагодайское племя оказалось не древними иудеями, а я не Моисеем -
рабство продолжалось, и не было этому рабству конца. Так что, куда ни
кинь, одна судьба у мыслящего человека в России, чагодайская,- стать
почвой, непонятно лишь, для кого и для чего. Сколько поколений ее
унавоживало, сколько светлых голов скатывалось, сколько людей пропадало
по тюрьмам, психлечебницам, ссылкам, на виселицах, сколько спивалось -
все оказывалось впустую, черноземную землю размывало водой, разламывало
оврагами и ветрами, разносило по миру, где на крохотных площадях она
давала удивительные плоды, и только на родине все пропадало и уходило в
бездну. Мне суждено было так же сгинуть, но эта мысль вызвала не
отчаяние и не ярость, а ровную печаль и смирение.

Прислушиваясь к далекому лаю собак и будоражившему мою впечатлительную
душу близкому нежному гудению самолетов, представляя летевших людей,
среди которых кто-то у окна смотрит вниз и не видит ничего, кроме
черноты, и даже не догадывается, что под нею скрывается целый город, я
размышлял о том, что очень скоро превращусь в чагодайского обывателя в
самом отвратительном его облике, женюсь, нарожаю детей, буду брошен
женой и сопьюсь. Возможно, все произойдет гораздо стремительнее - может,
именно в этом состоял замысел, и даже не тех, кто меня сюда сослал - они
слишком глупы, чтобы до чего умного додуматься,- но той слепой силы,
которая зовется судьбой и ломает и унижает человека, низводя его на
уровень животной твари.

Однажды я встретил на улице Золюшко. Она постарела, согнулась и
осунулась. Никогда бы я не поверил, что эта учительница Чагодая имеет
возраст,

Золюшко навсегда осталась в моем представлении в той зрелой и сильной
женской поре, когда волей, хитростью, изворотливостью и упорством
женщина заткнет за пояс любого мужика. Но передо мной была тихая
пенсионерка, она держала в квартире кошек, выходила гулять в сквер,
щурилась на пробегающих мимо орущих мальчишек и грозила им пальчиком,
упиваясь воспоминаниями о той властной поре, когда любого могла
поставить в угол. Это похожее на старость нацистского преступника,
скрывающегося от правосудия в Южной Америке, золюшкино благополучное
доживание до смерти вызвало во мне горечь. Неужели так и окажется
безнаказанным зло?

Мне хотелось если не убить ее, то хотя бы нагнать, остановить и прямо
тут, посреди города, заставить выслушать исповедь человека, которого она
покалечила. При этом я все понимал: схвачу за руку оторопевшую старуху,
которая наверняка всегда была не вполне нормальна, а теперь и вовсе
выжила из ума, взывать к ее раскаянию бессмысленно. Мое сердце больше не
страдало от неутоленной мести, и не казалось, что, пока этого не сделаю,
никакого движения вперед не будет. Медленно идя вслед за Золюшко вдоль
полноводной реки, морщась от блестевшего на ее поверхности солнца,
оглушенный весенним гомоном птиц и ослепленный невидимой нежной зеленью
распускавшихся деревьев, я подумал совершенно об иной вещи.

Почти все мальчики в нашем классе прошли через золюшкино наказание,
иные и не по одному разу. Никому в душу оно не запало, как мне, не
испортило жизни, и даже казенные серенькие штанишки они снимали легко,
точно Золюшко дразнили. Отчего же я оскорбление не перенес? Оттого, что
имел слишком тонкую натуру, а где тонко, там и рвется? Или же мне была
открыта тайная подоплека гаденькой экзекуции - демонстрация женского
превосходства над мужским, чисто чагодайская бабья власть, публичное
унижение и насмешка над мужским достоинством и естеством.

Мне казалось, в этой точке я подходил к самой ужасной тайне древнего и
нового Чагодая: жестокость, зло и уродство в мире идут не от мужчин, но
от женщин, подобно тому как дальтонизм передается по женской линии, а
поражает мужчин. Рожденные чагодайскими женщинами, мы все становились