Чтение 4–й страницы книги ~Ножик Сережи Довлатова~

пыточные камеры мне был определен отдел пропаганды. Над столом я прилепил
репродукцию картины Репина "Арест пропагандиста". Глядя на живопись, я
поступал в жандармы, крутил руки да спину завотделом пропаганды Марику
Левину и, тыча ножнами шашки под ребра, гнал его в сибирскую каторгу. Я стал
нервным.

- А вот Серега Довлатов, он запивал иногда, что ты, - поведывали
коллеги.- Потом однажды похмелялся, садился с утра и т-такое выдавал -
пачками! Для газеты одно, для себя другое.

Мое для себя другое тем временем тащилось сквозь издательские шестерни.
Мельница Господа Бога мелет медленно, успокаивал редактор. История
повторялась, как кинодубль с другим составом статистов. Закулисная механика
от меня скрывалась.

Умный главный редактор издательства ознакомился с рукописью сам и пошел
в ЦК. Пуганая ворона хочет выжечь кусты из огнемета. Или старается
договориться с ними лично.

- А почему он уехал из Ленинграда? - спросили его.

- А почему не спросить об этом четверть миллиона русских, которые
приехали в Таллинн из России? - спросил Аксель Тамм.

- Это хорошая книга?

- Я бы пришел из-за плохой книги?

- Так почему ее не издали в Ленинграде?

- Я не заведую Лениздатом. Я работаю в "Ээсти Раамат". Кто-то мной
недоволен?

- У него были там неприятности? Трения, инциденты?

- Что вы имеете в виду?

- Перестаньте. Вы понимаете, что мы имеем в виду.

- Ничего не было.

- Откуда вы знаете? Вы проверяли?

- Нет. Если бы что-то было, я бы знал.

- Это еще надо проверить.

- Проверяйте.

- А почему он приехал именно к нам? Он эстонец?

- Нет, он не эстонец.

- А кто?

- Еврей.

- Так почему он не поехал издаваться куда-нибудь в свою Россию, в
Сибирь, в Томск, в Омск?

- Он еврей. Кто его там будет издавать?

- Так почему он не поехал издаваться а свой Израиль? А если он уедет в
Израиль?

- Зачем ему ехать в Эстонию, если бы он хотел уехать в Израиль?

- Как знать. Точно так же вы тут несколько лет назад выступали насчет
Довлатова. Кого защищали? Алкоголик, диссидент, антисоветчик, арест,
посадили: теперь в Америке. Хватит с нас одного.

- Он не имеет никакого отношения к Довлатову.

- Что значит не имеет. Точно то же самое. Не следует ошибаться еще раз.

Машинистка вернулась из декрета. С облегчением и ненавистью я навсегда
распрощался с га-зетной работой. И тут издательство выпнуло мне рукопись,
сопроводив похеривающей рецензией. Я впал в непривычную растерянность.
Совсем не то обещал мне ярл, когда приглашал в викинг.

Я лишился ленинградской прописки. Поменял комнату в суперцентре,
Желябова угол Невского, на хибару таллиннской окраины. Дама ваша убита,
ласково сказал Чекалинский. Корнет Оболенский, дайте один патрон. Мне было
решительно обещано место в республиканской газете. Редактор уверял, что
книга прекрасная и проблем с выходом не будет. В итоге я получил полную
возможность поведывать за злым зельем свои печали эстонской кильке пряного
посола, закусывая ею из разбитого корыта.

Проклятый мифический Довлатов заварил мне ход. Он выработал Таллинн и
свалил. Я шел по его следам, и вся малина на тропе была обгажена. На тропе
был насторожен капкан, и я вделся. Я бы его повесил.

- Ну разве не стоит ему за это когда-нибудь въехать? - жаловался я в
ответ на очередные легенды о Довлатове. Теперь я помнил хорошо, кого читал и
рецензировал в "Неве".

Ах не фраер Боженька: всю правду видит, да не скоро скажет. Ко мне
вернулся мои камушек, из пращи да да булдыган в лоб. Много, много лет спустя
посетила меня эта суеверная мысль. А вот не шейте вы ливреи, евреи.

- В нем было два метра росту, - снисходительно говорили мне наши общие
приятели.

- Если б во мне было два метра, я бы вообще всех убивал, - злобно цедил
я. В боксе есть присказка: длинного бить приятнее - он дольше падает.

Моя биография вдруг стала укладываться в его колею, как складная
головоломка, которую мне было не решить.

Куда податься. Для тебя, Веллер, Монголия заграница, сказали когда-то
на филфаке, не понимая, за каким хреном и благами я-то лез в комсомольскую
работу. Велика Россия, и отступать нам приходится на запад. Некуда мне было
ехать. Приехал.

Во-первых, подача заявления на выезд уже автоматически означала, что
отец мой вышибается без пенсии из армии, а брат - с волчьим билетом из
института. Во-вторых, эмиграция была уже как раз только прикрыта, все,
олимпиада прошла, выезд кончился.

А главное - я не мог уехать побежденным. Вот не мог - и хоть ты тресни.
Они меня достали. Обложили со всех сторон. Прижали к стенке. И я должен был
сделать свое. Не можешь - делай через не могу. Или сдохни. Смысл жизни был
прост, как гвоздь в мозгу. Я должен был издать эту книгу здесь, в Союзе. А
потом можно валить куда угодно к чертовой матери. Потом точно свалю. Женюсь,
сбегу. Но не потому, что они меня победили и заставили. А потому что я сам
так решил. Иначе я дерьмо, и так мне и надо. Я не буду неудачником.

Воспитание в далеких гарнизонах и мордобой в хулиганской юности
способствовало целеустойчивости.

Оставалось одно. Сидеть на месте и тихой сапой рыть траншею вперед и
вверх. А там - хоть это не наши горы, но тихо-тихо ползи, улитка, по склону
Фудзи вверх, до самой вершины. Хэйко банзай!

Но раздражение мое нетрудно себе представить. Мало мне своих бед - так
еще тень довлатов-ских подвигов простерлась на меня.

Летом я отправился на Таймыр и завербовался на промысловую охоту.
Работа жестокая и грязная, усталость и недосып, гнус жрет, и все переживания
мельчали и утрясались: а нет причин для тоски на свете, слушай, детка, не
егози.

Вот когда в пустыне меня, ловца-салагу, гюрза ударила - это было
переживание. Ни водки, ни сыворотки, и дневной переход до лагеря. Укус был
под локоть, а его не выкусишь не высосешь сам-то себе. Выдавливай надрез да
гаси в него спички.

Я просыпался до срока от наработанной зимней бессонницы, крутил
приемник у костерка, вылавливая музыку далеких цивилизаций, ребята
постанывали во сне, дергая изрезанными руками, и я в привычный за которое
уже лето раз ощущал себя на самом краю земли, и из этого далека все эти
несмертельные проблемы качались простыми и ясными: есть шанс? паши и не
дергайся.

Заработка должно было хватить на прокорм до следующего лета.
Вернувшись, я переложил печку в камин, колол дрова, гулял по взморью, писал
рассказы, готовил сборник. Сдав его в изда-тельство, спокойно ждал, что и
его выпнут - составлю и принесу следующий, и в конце концов протаранится, и
в жизни нужна тактика бега на длинную дистанцию, не рви со старта, не
суетись, и удача благосклонна к тем, кто твердо знает, чего хочет.

Пытка неизвестностью придумана давно и действует исправно. Тихо-тихо
тянула из меня все жилы издательская машина. Я мог лишь ждать и не сорваться
- никто, ничто и звать никак. Пассив-ный залог в русском языке называется
страдательным.

На выход книги я поставил все. Больше у меня в жизни ничего не было. Я
покинул свой город, семью, любимую женщину, друзей, отказался от всех видов
карьеры, работы, жил в нищете, экономил чай и окурки, ничем кроме писания не
занимался.

Никогда не бывает так плохо, чтоб не могло быть еще хуже.

Год шел за годом. Ночами я детально обдумывал поджог дома рецензента,
убийство редактора, самосожжение в издательстве. Я бы спился, но пить было
не на что. А зарабатывать деньги на пропой, тратя необходимые на писание
время и силы, было идиотством.

Позднее вскрылись и донос в КГБ - на что живет? тайные деньги с Запада!
- с последующей годичной проверкой, и письмо в Госкомиздат СССР - вредная,
чуждая рукопись! - и внутренние счеты и интриги: штатные доброжелатели из
литературно-осведомительских структур бдели.

Пронеслось четыре года... Это ново? так же ново, как фамилия Попова,
как холера и проказа, как чума и плач детей.

И когда вышла "Хочу быть дворником", клиент был готов. Я лежал.
Разделить радость было не с кем, да и не было никакой радости. Он один был в
своем углу, где секунданты даже не поставили для него стула. Вставал я для
того, чтобы поесть, выпить и дойти до туалета. Бриться, мыться, чистить зубы
- энергии уже не было. Когда кончались еда и водка, раз в несколько дней
брал пару червонцев из гонорарной пачки и плелся через дорогу в магазин,
дрожа от слабости, оплывший и заросший. Я мечтал, чтобы вдруг приехал
кто-нибудь бодрый и сильный, поднял меня за уши, выполоскал в горячей ванне
с мылом, выбрил, переодел в чистое и отнес лежать на берег теплого моря. Там
через месяц я бы оклемался. Но уши мои так и остались невостребованными.

Кончилась зима, прошла весна, и в нежном трепете июньской листвы я
ощутил прилив активной злобы к жизни и презрения к себе. Чувства эти были
вызваны голодом. Голод объяснялся невозможностью выйти за жратвой. На мне не
сходились штаны. Это были мои единственные штаны. Я попал в западню, как
Винни-Пух в норе Кролика.

Я належал килограммов двадцать. Зеркало пугнуло распухшим бомжем.
Портрет на фоне Пушкина, и птичка вылетает. Фоном служила ободранная