Чтение 24–й страницы книги ~Северный ветер с юга~

Надо мной, как над самым младшим за столом, по-деревенски добродушно и
жестоко шутили. Бабка протягивала мне миску, но не ставила ее передо
мной, а спрашивала:

- Что ж ты, поганец, отца не кличешь, с ним не поделишься?

Сознание долга преодолевало голод, я слезал с табуретки, шлепал бегом
в горницу и говорил стоявшей на комоде фотографии:

- Пойдешь?

Отец молчал, но каждый раз мне казалось, что он, как статуя Командо-
ра, поворачивает голову и я, преодолевая страх, кричал на обратном бегу:

- Он не может, у него ног нет! Отдай мои щи!

Голод, зябкое, съежившееся тело, одышка столетнего деда у пятилетнего
ребенка, лучшее пирожное - кусок жмыха из-под семечек. Война висела над
нашими головами не только в ночном небе во время бомбардировок, даже на
новогодней елке на кончиках веток задирали вверх пропеллеры глазурью об-
литые истребители, а ближе к стволу парили стеклянные дирижабли.

Неужели память о голоде детства, голоде войны проснулась от голода
болезни, потому что голодно мне жилось с тобой?

Почему же все наши надежды на совместную безоблачную жизнь пошли пра-
хом ежедневных ссор? Было же все! Неистовое желание, постоянная потреб-
ность быть все время вместе, когда разлука являлась самым тяжким наказа-
нием, когда даже мысль о том, что это может кончится, казалась несусвет-
ной ересью.

Пламя нашей любви разгоралось постепенно, но все-таки не я тебя, а ты
меня покорила. Как Ермак Сибирь.

Покорила меня своей покорностью, своей преданностью и перестал для
меня существовать мир, называемой слабой половиной человечества. Все
принадлежало тебе, я любил тебя настолько неистово, что ревность к муж-
чинам в твоей прежней, донашей жизни достигла у меня размеров черной
мечты - в снах моих ужасной смертью гибли твои любовники, зачем ты
только рассказала мне о них, зачем поделилась со мной этим да еще в са-
мые сокровенные минуты нашей близости?.. Не это ли сыграло свою роковую
роль в нашем разрыве?

Том, любимый мой, Том... Все верно, но есть и другие условности наше-
го существования, которые кажутся неимоверно важными, а на самом деле...

Мне казалось, что я знаю тебя наизусть, мне казалось, что мы с тобой
чувствуем настолько одинаково, что неспособны на жестокость, на душевную
черствость по отношению друг к другу. Не укладывается в голове, что мо-
жет быть иначе...

Может...

Потому что любовь - иллюзия, великая, но иллюзия. Но даже великой ил-
люзии не хватило тебе. У тебя своя логика, свои причины для своих пос-
тупков, они кажутся тебе убедительнее и весомей даже факта моей болезни.

Скорее всего, ты была просто не готова к такому резкому повороту
судьбы. Единственный ребенок в семье, ты не знала ни в чем отказа. Года-
ми тебя окружали заботой и лаской, восхищались твоей красотой, твоей
исключительностью - отличница, гимнастка первого разряда, твоей брызжу-
щей жизнерадостностью. Ты ждала своего принца и пришел я. Чем не принц?
Будущий великий кинорежиссер, это же ясно, как дважды два. Наверное,
грезилось не раз: да-да, это жена Истомина, того самого, ну, разве вы не
знаете?.. Вспомнили?.. Правильно, она... Правда, красивая пара?..

А за свадебным столом нам было хорошо, не так ли, Том? Как мы сладко
сладко целовались под крики "горько!" Сколько нам наговорили пожеланий и
наставлений, а мы беспечно радовались, точно зная, что все-все они обя-
зательно сбудутся...

Оказалось, что ты не умеешь ни готовить, ни стирать, ни убираться. Ты
привыкла возвращаться домой, бросать, где попало, свои вещи, садиться за
стол и ждать, когда подадут ложку, вилку, готовую вкусную еду, нальют
чай, и вымоют за тобой посуду.

Привыкла, чтобы все у тебя было выглажено, выстирано, подшито, но не
тобой, а кем-то. Привыкла наряжаться во все лучшее и идти гулять, весе-
литься, блистать... Трудно от всего этого отвыкать, но пришлось и тогда
зазмеилась первая трещинка в наших отношениях...

И все же, когда ты ушла в первый раз от меня, сделала первый шаг по
дороге нашей разлуки и с тех пор стало нам в разные стороны?.. Неужели в
первую неделю нашего медового месяца, когда ты встала и ушла в солнечный
плеск реки... Не оглянувшись...

Наша первая ссора была веселой и ленивой, мы не ссорились, мы играли
в ссору, но плясал уже, синея и задыхаясь, огонек злости под хворостом
ежедневной усталости, и на навозе безденежья и нашего эгоизма распускал-
ся ядовитый цвет взаимных обид, крика и слов, способных убить не то что
любовь - человека! Когда чаша моей души была переполнена хмелем любви,
хмелел не только я, но и ты, и возвращалась любовь эхом, стократно уси-
ленным тобой, а теперь...

Я понимаю, как тебе нелегко, когда ты приходишь в свой родной дом,
где тебя напоят и накормят, одарят и обласкают и в минуту душевной расс-
лабленности начнут тихий разговор о том, что пора бы всерьез задуматься
о своей судьбе, что больной муж - тебе не пара и что Замойский опять
звонил и привез на своей машине цветы и фрукты... Думаешь, родители тебе
зла желают? Нет, конечно. Это я для них чужой, а ты им родная... И мне
родная... Вот и выбирай...

Приходит твоя подруга Женька, с которой ты встречала Новый Год, роет-
ся в твоих безделушках и спрашивает, кто тебе подарил это колечко с
бриллиантиком?.. Оказывается, Замойский... Опять... А Валера что тебе
подарил?..

Я люблю тебя, Том, я не верю в твою черствость, но пойми и ты, что я
попал в больницу шестьдесят четыре кило веса и это при моем росте. Пой-
ми... И вернется наша любовь, которая еще не умерла, а просто болеет и
затаилась, переживая невзгоды...

Или этого не понять пока не увидишь своими глазами человека, который
пролежал здесь пять месяцев и выписался, не долечившись, потому что не
может оторваться от жены с годовалой дочкой, которая заразилась от него
туберкулезом...

Или надо видеть "Полтора Ивана", как он говорит врачу, разглядывая
свои снимки:

- Ты, Григорич, поторопись, оформи мне первую группу, правого легкого
у меня совсем нет, а левое на исходе, мне же деньги на похороны нужны...

Или надо видеть Андрея Азарова, которого переносили в палату номер
четыре, а он просил:

- Ребята, вы меня не тащите, выкиньте в окно, вон на свалку, кому я
нужен...

Через два дня он стал нужен смерти...

За окном белой больницы февраль метелит белым город, холод побелил мне лицо,
сквозь кристаллы глаз всюду проник по белым ветвям нервов и вот я уже разъят,
слит с ледяными подземными ключами, во мне белый холод небытия, а живые,
теплые ходят наверху по траве, освещенные косыми лучами уходящего солнца, но
мне туда уже никогда невозможно...

Так прошлое бьет по настоящему.

По-настоящему.

Глава двадцать четвертая

--===Северный ветер с юга===--

Глава двадцать четвертая

Той бессонной ночью и на следующий день сконцентрировалась, как в фокусе, моя
прежняя жизнь и, озаренная новым, скрытым до того, смыслом, предстала предо
мной. В такие моменты человек становится старше сразу на несколько лет - нет,
он не стареет физиологически, а поднимается на новую ступеньку крутой
лестницы, ведущей к вершинам человеческого духа. Для этого должно было
случиться то, что случилось - я держал ответ перед самим собой. Горька чаша
познания и гораздо легче, не заглядывая в темную бездну собственного "я",
перекинуть через нее радужный мостик иллюзий и самоуспокоения. Тогда не
поднимешься на следующую ступеньку, не ощутишь высоты и одиночества этой
высоты - ответ все равно придется держать каждому перед собственной смертью.

Смертелен сон в ночи хрипевших

и не увидевших утра.

Чей это суд вершится сверху?

Чья кара в этот миг завершена?

Пора бы ей в лицо вглядеться,

пора бы четко различить

в пустых глазницах холод смерти

и с нею жизнь свою сличить.

Раз все в сравненье познается -

пусть будет познано вдвойне!

Я - Человек.

А это - солнце!

И смерть противоречит мне.