Чтение 21–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

заслужила такую ненависть? Ничем, если не считать того, что была любима
мужчиной, который еще не стал взрослым. Я не знакома с леди Марчмейн, я
видела ее только один раз; но, когда живешь с человеком, узнаешь и ту,
другую, женщину, которую он когда-то любил. Я знаю леди Марчмейн очень
хорошо. Это простая и хорошая женщина, которую неправильно любили. Когда так
страстно ненавидят, это значит, что ненавидят что-то в себе самих. Алекс
ненавидит все иллюзии своего отрочества -- невинность, бога, спасение души.
Бедная леди Марчмейн должна за все это расплачиваться. У женщины не бывает
столько разных любовей... Ну а ко мне Алекс очень привязан, я ведь ограждаю
его от его собственной невинности. Нам хорошо вдвоем.

А Себастьян влюблен в собственное детство. Это принесет ему страдания.
Его плюшевый мишка, его няня... И ведь ему девятнадцать лет...-- Она
приподнялась на диване, пересела так, чтобы в окно видны были проплывающие
лодки, и сказала с насмешливым удовольствием: -- До чего же хорошо сидеть в
холодке и толковать про любовь,-- и тут же добавила, опустившись с высот на
землю: -- Себастьян слишком много пьет.

-- Мы оба этим грешим.

-- Вы -- другое дело. Я наблюдала за вами обоими. У Себастьяна все
иначе. Он запьет горькую; если никто не вмешается. Я видела много таких на
своем веку. Алекс тоже был почти горьким пьяницей, когда мы познакомились,
это у них в крови. Видно по тому, как Себастьян пьет. Вы -- совсем другое
дело.

Мы приехали в Лондон за день до начала семестра. По пути от
Черинг-Кросса я высадил Себастьяна во дворе материнского дома.

-- Вот и Марчерс,-- вздохнул он, и это означало сожаление об
окончившихся каникулах.-- Я вас не приглашаю, дом, наверное, полон моими
родными. Увидимся в Оксфорде.

И я поехал через парк к себе домой.

Отец встретил меня, как обычно, с терпеливым сожалением на лице.

-- Сегодня здравствуй, завтра прощай,-- сказал он.-- Я почти не вижу
тебя. Ну, да наверно, тебе здесь скучно. Иначе и быть не может. Хорошо ли ты
провел время?

-- Очень. Я ездил в Венецию.

-- Да-да. Конечно. И погода была хорошая? Когда после целого вечера
безмолвствия мы пошли спать, отец остановился на лестнице и спросил:

-- А этот твой друг, о котором ты так беспокоился, он умер?

-- Нет.

-- Слава богу. Я очень рад. Напрасно ты не написал мне об этом. Я так о
нем волновался.
Глава пятая

-- Как это по-оксфордски,-- сказал я,-- начинать новый год с осени.

Повсюду, в садах, на булыжниках, на гравии, на газонах лежали опавшие
листья, и дым костров смешивался с влажным речным туманом, переползающим
невысокие серые стены; каменные плиты под ногами лоснились, и золотые огни,
один за другим загоравшиеся в окнах нашего двора, казались расплывчатыми и
далекими; новые фигуры в новеньких мантиях бродили в сумерках под темными
сводами, и знакомые колокола вызванивали память прошедшего года.

Осеннее настроение овладело нами обоими, словно буйное июньское веселье
умерло вместе с левкоями у меня под окном, чей аромат теперь заменили запахи
прелых листьев, тлеющих в куче в углу двора.

Было первое воскресенье нового семестра.

-- Я чувствую, что мне ровно сто лет,-- сказал Себастьян. Он приехал
накануне, на день раньше, чем я, и это была наша первая встреча, с тех пор
как мы расстались в такси.

-- Сегодня со мной беседовал монсеньер Белл. Это уже четвертая беседа
после возвращения -- с наставником, с заместителем декана, с мистером
Самграссом из Всех Усопших и вот теперь с монсеньером Беллом.

-- А кто такой мистер Самграсс из Всех Усопших?

-- Один человек, состоит при маме. Они все говорят, что в прошлом году
я очень плохо начал, что на меня обращено внимание и что, если я не исправлю
своего поведения, меня исключат. Как это, интересно, исправляют свое
поведение? Надо, наверно, вступить в Союз Лиги наций, каждую неделю читать
"Изиду", пить по утрам кофий в кафе "Кадена" и курить большую трубку, играть
в хоккей, таскаться пить чай на Кабаний холм и на лекции в Кибл, разъезжать
на велосипеде с кипой тетрадей на багажнике, а вечерами пить какао и научно
обсуждать вопросы пола. Ох, Чарльз, что произошло за время каникул? Я
чувствую себя таким старым.

-- Я чувствую себя пожилым. Это неизмеримо хуже. Кажется, мы уже
получили здесь все, на что можно было рассчитывать.

Мы посидели молча при свете камина. Быстро стемнело.

-- Антони Бланш ушел из университета.

-- Почему?

-- Пишет, что снял квартиру в Мюнхене. Он завязал там роман с
полицейским.

-- Мне будет недоставать его.

-- Мне, я думаю, в каком-то смысле тоже.

Мы снова замолчали и так тихо сидели, не зажигая ламп, что человек,
зашедший ко мне по какому-то делу, постоял минуту на пороге и ушел, подумав,
что в комнате никого нет.

-- Так нельзя начинать новый год,-- сказал Себастьян; но тот мрачный
октябрьский вечер овеял своим холодным влажным дыханием последующие дни и
недели. Весь семестр и весь год мы с Себастьяном жили под тенью сгущающихся
туч, и, словно фетиш, вначале спрятанный от глаз миссионера, а затем
забытый, плюшевый медведь Алоизиус пылился на комоде в Себастьяновой
спальне.

Мы оба переменились. Оба утратили чувство новизны, лежавшее в основе
нашей прошлогодней анархии. Я начал остепеняться.

Мне, как ни странно, очень не хватало кузена Джаспера, который успешно
сдал выпускные экзамены и теперь хлопотливо устраивался в Лондоне на
смутьянское житье; без него мне некого было шокировать; сам колледж,
казалось, утратил без него свою солидность и теперь уже не вызывал на
скандальные выходки, как минувшим летом. К тому же я возвратился
пресытившийся и покаянный, твердо решившись умерить свой размах. Я не
собирался больше давать пищу юмору отца; его эксцентричные преследования
лучше любого выговора убедили меня в неразумности жизни не по средствам.
Бесед со мной в этом семестре никто не проводил, успех на предварительном
экзамене по истории, а также бетта с минусом за один из ре-фератов
обеспечили мне хорошие отношения с моим наставником, которые я без лишних
усилий и поддерживал.

Я сохранял связь с историческим факультетом, писал для них по два
реферата в неделю, посещал иногда какую-нибудь лекцию. Кроме того, с начала
второго курса я записался на Рескинский факультет искусств, мы собирались по
утрам два или три раза в неделю (нас было человек двенадцать, из них по
меньшей мере половина -- дочери северного Оксфорда) среди слепков античных
памятников Ашмолейского музея; дважды в неделю мы рисовали обнаженную натуру
в маленькой комнате над чайной; были приняты меры, чтобы исключить на этих
сеансах непристойные помыслы, молодая женщина, позировавшая нам, приезжала
из Лондона на один день и не имела права ночевать в университетском городе;
помню, что бок, обращенный к железной печке, был розовый, а другой -- в
пятнах и пупырышках, словно ощипанный. Здесь, в чаду керосиновой лампы, мы
сидели верхом на скамейках и делали беспомощные попытки вызвать призрак
Трильби. Мои рисунки никуда не годились; дома я писал хитроумные
миниатюры-стилизации, иные из которых, сбереженные моими тогдашними
знакомыми, теперь иногда вдруг всплывают на свет, повергая меня в смущение.

Учил нас человек моего возраста, обращавшийся с нами с оборонительной
враждебностью, он носил темно-синие рубахи, лимонно-желтый галстук и очки в
роговой оправе, и, видя перед глазами такое предостережение, я стал
постепенно изменять собственный стиль одежды, приблизившись наконец к тому,
что кузен Джаспер счел бы подходящим для человека, гостящего в загородном
доме. Так, найдя себе занятия по душе и костюм к месту, я сделался
респектабельным членом своего колледжа.

У Себастьяна все складывалось иначе. У него прошлогодняя анархия
отвечала глубокой внутренней потребности бегства от реальности, и теперь,
ощущая себя запертым со всех сторон, запертым и там, где он прежде
пользовался свободой, он делался равнодушен и угрюм даже со мной.

В тот семестр мы почти все время проводили вдвоем, настолько оба
поглощенные друг другом, что не испытывали нужды в других знакомствах. Кузен
Джаспер предупреждал, что на втором курсе почти все время уделяют тому,
чтобы отделаться от знакомых, приобретенных на первом, и именно так у нас и
получилось. У меня почти все знакомые были общие с Себастьяном; и теперь мы
вместе избавлялись от них, а новых не заводили. До ссор и разрывов не
доходило. Поначалу мы встречались с ними так же часто, как и прошлый год,
ходили к ним, когда нас приглашали, но сами устраивали пирушки все реже и
реже. У меня не было желания красоваться перед новыми первокурсниками,
которые дебютировали в свете, подобно своим лондонским сестрам; новые лица
были теперь всюду, куда ни пойдешь, и я, еще полгода назад такой жадный до
новых знакомств, чувствовал пресыщение; и даже наш узкий кружок близких
друзей, недавно искрившийся весельем в летнем свете солнца, как-то потускнел
и притих в мглистом, ползущем с реки тумане, затянувшем для меня в тот год
весь мир. Антони Бланш унес с собою что-то важное; запер на замок какую-то
дверь и ключ повесил к себе на цепочку; теперь все его знакомцы, среди
которых он всегда оставался чужим, больно ощущали его отсутствие.

Вот и кончился любительский спектакль; режиссер застегнул барашковый
полушубок и получил гонорар, и безутешные дамы остались без своего
руководителя. Лишенные его руководства, они не вовремя подают реплики и
перевирают слова; он нужен им, чтобы позвонить к поднятию занавеса, чтобы
верно направить огни рампы; им необходим его шепот в кулисах, его властный
взгляд, брошенный на дирижера; без него не стало фотографов из
иллюстрированных еженедельников, не стало организованного доброжелательства
и благосклонного ожидания публики. Все, что их соединяло, было общее