Чтение 34–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

-- Джулия, какой ужас! Что .это?

-- Рождественский подарок Рекса.

-- Ой, простите. Вечно я ляпаю невпопад. Но как жестоко! Ей, должно
быть, было ужасно больно.

-- Они не чувствуют.

-- Ну да. Откуда ты знаешь? Могу спорить, чувствуют. Она поцеловала
мать, с которой еще не виделась сегодня" пожала руку Рексу и позвонила,
чтобы ей принесли яичницу.

-- Я пила чай у миссис Барни, ведь я вызвала машину по ее телефону, но
все равно голодна ужасно. День был -- чудо! Джин Стриклэнд-Винеблс
шлепнулась прямо в лужу. Мы проскакали без остановки от Бенджерса до
Аппер-Истри. Миль, наверно, пять, да, Брайди?

-- Три.

-- Ну, не по прямой же гнали...-- Набивая рот яичницей, она урывками
рассказывала нам об охоте...--Посмотрели бы вы на Джин, когда она вылезла из
лужи.

-- А где Себастьян?

-- Себастьян опозорен навеки.-- Эти слова, сказанные ее детским
голоском, прозвучали как звон заупокойного колокола. Но она продолжала:
--Отправиться . на охоту в этом ужасном простолюдинском сюртучке и с
галстучком, как ученик верховой школы капитана Морвина! Я лично его не
узнала на сборе и надеюсь, что никто не узнал. Разве он не вернулся?
Заблудился, наверно.

Когда Уилкокс пришел после чая убрать со стола, леди Марчмейн спросила!

-- Лорд Себастьян не давал о себе знать?

-- Нет, ваша светлость.

-- Видно, заехал к кому-то выпить чаю. Как это на него не похоже.

Полчаса спустя, появившись с подносом коктейлей, Уилкокс объявил:

-- Лорд Себастьян только что звонил из Саут-Твайнинга, чтобы за ним
прислали машину.

-- Из Саут-Твайнинга? Кто там живет?

-- Он говорил из гостиницы, ваша светлость.

-- Саут-Твайнинг! -- повторила Корделия.-- Совсем с дороги сбился!

Когда он приехал, щеки его были красны, глаза лихорадочно блестели; я
сразу увидел, что он на две трети пьян.

-- Мой дорогой мальчик,-- сказала леди Марчмейн.-- Как приятно, что ты
опять так хорошо выглядишь. День на воздухе пошел тебе на пользу. Коктейли
на столе. Выпей, если хочешь.

Не было ничего примечательного в ее словах, кроме того, что она их
произнесла. Полгода назад они бы не были сказаны. -- Спасибо,-- ответил
Себастьян.-- Я выпью.

Удар, которого заранее ждешь, который пришелся по уже наболевшему месту
и принес с собой не потрясение, но лишь тупую, мучительную боль да мельком
мысль о том, что еще один будет уже не по силам,--вот что я чувствовал, сидя
за ужином против Себастьяна и видя его помутившийся взгляд и неверные
движения, слыша его осипший голос, вдруг брякающий что-то невпопад после
продолжительного, невежливого молчания. Когда наконец леди Марчмейн с
Джулией и слуги ушли, Брайдсхед сказал:

-- Тебе бы лучше пойти лечь спать, Себастьян.

-- Сначала портвейну выпью.

-- Да, выпей портвейну, если тебе хочется. Но не появляйся в гостиной.

-- Угу, перебрал,-- Себастьян кивнул.-- Как в добрые старые времена.
Джентльмены здорово надирались в добрые старые времена, не могли выйти к
дамам. ("Надо сказать, что совсем не как в старые времена,--заметил чуть
позже мистер Самграсс, пытаясь завязать со мною дружескую беседу.-- В чем
разница, трудно определить. То ли веселья недостает, то ли духа
товарищества. И знаете, у меня полное впечатление, что он пил еще днем, в
одиночку. Откуда же он взял деньги?")

-- Себастьян пошел спать,-- сказал Брайдсхед, когда мы пришли в
гостиную.

-- Да? Почитать вам?

Джулия и Рекс сели играть в безик; черепаха от наскоков болонки
спряталась в панцирь; леди Марчмейн читала вслух "Дневник Никого", но очень
скоро, хотя было еще рано, закрыла книгу и сказала, что пора спать.

-- Я останусь еще немного, можно, мама? Еще три роббера.

-- Хорошо, дорогая. Зайди ко мне, перед тем как лечь. Я не буду спать.

Нам с мистером Самграссом было очевидно, что Джулия и Рекс хотят
остаться одни, поэтому мы тоже раскланялись;

Брайдсхеду это не было очевидно, и он уселся в кресло читать "Таймс",
который сегодня не успел просмотреть раньше. Вот тогда-то, по пути на нашу
половину дома, мистер Самграсс и сказал: "Совсем не как в старые времена".

Утром я спросил у Себастьяна

-- Скажите мне честно, вам нужно, чтобы я здесь оставался?

-- Да нет, Чарльз. Не нужно.

-- От меня вам никакой помощи?

-- Никакой.

И я отправился объявить о своем отъезде и принести извинения его
матери.

-- Мне нужно вас кое о чем спросить, Чарльз. Вы дали вчера Себастьяну
денег?

-- Да.

-- Зная, как он их употребит?

-- Да.

-- Не понимаю,-- сказала она.-- Просто не понимаю, как можно быть таким
злым и бессердечным,

Она помолчала, но ответа, по-моему, не ждала; мне нечего было ей
ответить, разве только завести сначала знакомый, бесконечный спор.

-- Я не собираюсь вас упрекать,-- сказала она.-- Видит бог, не мне
упрекать кого-либо. Всякая слабость моих детей -- это моя слабость. Но я не
понимаю. Не понимаю, как можно быть таким милым во многих отношениях и потом
вдруг сделать такой бессмысленно жестокий поступок. Не понимаю, как мы все
могли вас любить. Вы с самого начала нас ненавидели? Не понимаю, чем мы это
заслужили.

Я остался невозмутим; ее горе не нашло отзыва ни в одном уголке моего
сердца. Когда-то я именно так представлял себе сцену моего исключения из
школы. Я почти готов был услышать от нее слова: "Мы уже поставили в
известность вашего несчастного отца". Но, отъезжая в автомобиле и
обернувшись, чтобы бросить, как я полагал, последний, прощальный взгляд на
Брайдсхед, я ощутил, что оставляю там частицу самого себя, и, куда ни
отправлюсь теперь, мне всюду будет чего-то не хватать, и я буду пускаться в
безнадежные поиски, подобно привидениям, которые бродят в тех местах, где
некогда зарыли свои земные богатства, и теперь не могут оплатить себе дорогу
в подземный мир.

"Я никогда сюда не вернусь",-- сказал я себе.

За мною захлопнулась дверь, низенькая дверца в стене, которую я отыскал
и открыл в Оксфорде; распахни я ее теперь, и там не окажется никакого
волшебного сада.

Я вынырнул на поверхность, на свет прозаического дня и на свежий
морской воздух, после долгого плена в темных стенах коралловых дворцов и в
колышущихся джунглях океанского дна.

Позади осталось--что? Юность? Отрочество? Романтика? Некое свойственное
им волшебство, "Учебник юного мага", маленький лакированный ящичек, где
рядом с обманными биллиардными шарами лежит черная волшебная палочка,
монетка, складывающаяся пополам, и цветы из перьев, которые можно протянуть
через полую свечу.

-- Я расстался с иллюзией,-- говорил я себе.-- Отныне я буду жить в
мире трех измерений и руководствоваться моими пятью чувствами.

С тех пор я успел убедиться, что такого мира нет, но тогда, бросая
прощальный взгляд на скрывающийся за поворотом аллеи дом, я думал, что мир
этот не надо даже искать, что он обступит меня со всех сторон, стоит лишь
выехать на шоссе.

Так я возвратился в Париж, к друзьям, которых успел там завести, и к
новым привычкам. Я думал, что больше никогда не услышу о Брайдсхеде, но в
жизни редки такие внезапные и окончательные разлуки. Не прошло и трех
недель, как я получил письмо, написанное офранцуженным монастырским почерком
Корделии.

"Голубчик Чарльз,-- писала она,--- мне было так ужасно грустно, когда
вы уехали. Могли бы зайти попрощаться.

Мне все известно о вашем позоре, и я пишу вам, чтобы сообщить, что я
тоже опозорилась: утащила у Уилкокса ключи и достала Себастьяну виски и была
застигнута на месте преступления. Ему было очень нужно. По этому поводу был
(и еще не кончился) грандиозный скандал.

Мистер Самграсс уехал (хорошо!), и, по-моему, тоже с позором, хотя за
что, непонятно.

Мистер Моттрем пользуется благосклонностью Джулии (плохо!) и собирается
увезти Себастьяна (очень, очень плохо!) к какому-то немецкому доктору.

Черепаха Джулии пропала. Мы думаем, что она зарылась в землю -- они
ведь зарываются? -- так что прощай изрядный куш (выражение мистера
Моттрема).

Я чувствую себя превосходно.

С приветом

Корделия".

Примерно через неделю после получения этого письма я как-то вернулся с
этюдов домой и застал у себя в квартире Рекса.

Было около четырех часов, помнится, свет в студии в это время года уже
начинал меркнуть. Когда консьержка объявила, что меня дожидается один
господин, я по выражению ее лица сразу понял, что наверху моему взору
откроется нечто внушительное; у нее был особый дар выражать всевозможные
градации возраста и привлекательности посетителя; на этот раз речь, как
видно, шла о весьма важной персоне, и действительно, Рекс, стоявший у окна в