Чтение 68–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

брали камень на строительство нового дома. Новый, а ему уже сто лет было,
когда тетя Джулия на свет родилась. Вот где наши корни--на изрытом пустыре
под названием Замковый холм, в зарослях колючек и крапивы, среди надгробий в
старой церкви и в часовне, где давно не слышно голоса причетника.

Тете Джулии были известны все надгробия -- рыцарь со скрещенными
ногами, граф в пышной кирасе, маркиз в тоге римского сенатора; известняк,
алебастр, итальянский мрамор; она постукивала эбеновой тростью по гербам на
щитах, заставляла гудеть, как колокол, шлем старого сэра Роджера. Тогда мы
были рыцари, бароны после Азенкура, прочие титулы пришли с Георгами. Пришли
последними и уйдут первыми, а баронство останется. Когда всех вас уже не
будет на свете, сын Джулии останется жить под именем, которое его праотцы
носили, когда еще не пришли тучные дни: дни стрижки овец и широких хлебных
пашен; дни роста и строительства, когда осушались болота и вспахивались
пустыри; когда один человек строил дом, его сын возводил над ним купол, сын
сына пристраивал два крыла и ставил запруды на реке. Тетя Джулия видела, как
строили фонтан; он был стар еще до того, как очутился здесь, пережил два
столетия неаполитанского солнца, привезен на борту военного фрегата в
нельсоновские времена. Скоро фонтан иссякнет и будет стоять, покуда его не
наполнят дожди и не поплывут в бассейне прошлогодние листья, а пруды
зарастут тростником. Сегодня лучше.

Сегодня мне лучше. Гораздо лучше. Я жил осмотрительно, закрывался от
холодного ветра, ел умеренно пищу по сезону, пил тонкие вина, спал в
собственной постели; я проживу долго. Мне было пятьдесят, когда нас спешили
и отправили на передовую; старым оставаться на базе -- гласил приказ; но
Уолтер Винеблс, мой командир, сказал мне: "Вы, Алекс, не уступите и самым
молодым". Я и не уступал и не уступаю, было бы мне только легче дышать.

Воздуха нет, ни дыханья ветерка под бархатным балдахином. Когда
наступит лето,-- говорил лорд Марчмейн, забывая о спелых хлебах, и сочных
плодах, и о сытых пчелах, лениво летящих к улью в жарком, солнечном свете у
него за окном,-- когда наступит лето, я встану с постели и буду сидеть на
воздухе, чтобы легче дышалось.

Кто бы подумал, что все эти золотые человечки, джентльмены в своем
отечестве, смогут так долго жить не дыша. Словно жабы в угольной яме, и горя
не знают. Господи спаси, зачем мне выкопали эту яму? Неужели человек должен
задохнуться в собственных погребах? Плендер, Гастон! Откройте окна! Скорее!

-- Все окна распахнуты, милорд.

Возле его кровати был установлен кислородный баллон с длинной трубкой,
воронкой и краном, который он сам мог поворачивать. Он часто жаловался.

-- Там ничего нет, сестра, посмотрите, оттуда ничего не идет.

-- Идет, лорд Марчмейн, баллон полон, это видно вот здесь, по пузырьку
в пробирке; давление максимальное. Слышите, как шипит? Старайтесь вдыхать
медленнее, лорд Марчмейн, понемножку, не торопясь, тогда почувствуете.

-- Легкий, как воздух, есть такое выражение -- легкий, как воздух. А
мне теперь приносят воздух в тяжелой железной бочке.

Один раз он спросил:

-- Корделия, что сталось с часовней?

-- Ее закрыли, папа, после маминой смерти.

-- Это была ее часовня, я ей подарил. У нас в семье все были строители.
Я построил ее в павильоне из старых камней, в старых стенах; это было
последнее добавление к новому дому; пришло последним и первым ушло. До войны
там был свой капеллан. Помнишь?

-- Я была слишком маленькой.

-- Потом я уехал -- оставил ее молиться в часовне. Это была ее часовня.
Ее место. Назад я не вернулся, не хотел мешать ее молитвам. Говорили, что мы
сражаемся за свободу; я одержал свою собственную победу. Разве это
преступление?

-- По-моему, да, папа.

-- И взываете к небесам об отмщении? Так вот почему, наверно, меня
заточили в эту пещеру с черной трубкой, подающей воздух, и с желтыми
человечками по стенам, умеющими жить не дыша? По-твоему, так, дитя? Но скоро
подует ветер, быть может завтра, и нам всем станет легче дышать. Дурной,
злой ветер, который принесет мне облегчение. Завтра будет еще лучше.

Так пролежал лорд Марчмейн при смерти до середины июля, растрачивая
последние силы в битве за жизнь. Потом, поскольку не было причины опасаться
резких перемен в его состоянии, Корделия уехала в Лондон выяснить у себя в
женской организации кое-какие вопросы в связи с предстоящей "национальной
опасностью". И в этот день лорду Марчмейну внезапно стало хуже. Он лежал,
неподвижный и безмолвный, и мучительно, с трудом дышал, только взгляд
открытых глаз, иногда перемещавшийся по комнате, свидетельствовал о том, что
больной в сознании.

-- Это конец? -- спросила Джулия.

-- Неизвестно,-- ответил доктор,-- конец, когда он наступит, будет,
вероятно, таким же. Но от теперешнего приступа он еще может оправиться.
Главное -- ничем его не тревожить. Любое потрясение может быть фатально.

-- Я еду за отцом Маккеем,-- сказала она. Я не удивился. Я все лето
знал, что у нее на уме. Когда она уехала, я сказал доктору:

-- Мы должны помешать этой нелепице. Он ответил:

-- Мое дело -- заботиться о теле. А не рассуждать о том, кому лучше
жить, кому умереть и что с кем будет после смерти. Я просто стараюсь, чтобы
человек не умер.

-- Но вы только сейчас говорили, что потрясение его убьет. Может ли
быть что-нибудь вреднее для человека, который так боится смерти, чем вид
приведенного к нему священника, священника, которого он выставил за дверь,
когда еще был в силах?

-- Я допускаю, что это может его убить.

-- Значит, вы это запрещаете?

-- Я не вправе запрещать что-либо. Могу только выразить мое мнение.

-- Кара, а вы что думаете?

-- Я не хочу, чтобы его огорчали. Только на одно сейчас еще можно
надеяться--что он умрет, сам того не сознавая. Но все-таки я хотела бы,
чтобы священник был здесь.

-- Так постарайтесь уговорить Джулию, чтобы она его к нему не пускала
до... до конца. Потом уже вреда не будет.

-- Хорошо, я попрошу ее не причинять Алексу горя. Через полчаса Джулия
возвратилась с отцом Маккеем. Мы все сошлись в библиотеке.

-- Я телеграфировал Брайди и Корделии,--сказал я,-- надеюсь, все
согласятся ничего не предпринимать до их приезда.

-- Мне очень жаль, что их нет сейчас, -- сказала Джулия.

-- Ты не можешь одна взять на себя ответственность,-- убеждал ее я.--
Все остальные против тебя. Доктор Грант, скажите ей, что вы сегодня говорили
мне.

-- Я говорил, что вид священника вполне может его убить; в противном
случае не исключено, что он оправится от этого приступа. В качестве его
лечащего врача я обязан возражать против всего, что может причинить ему
беспокойство.

-- Кара?

-- Джулия, милая, я знаю, вы хотите сделать как лучше, но ведь вы же
знаете, Алекс не был религиозен. Он всегда смеялся над религией. И мы не
должны теперь пользоваться его немощью для успокоения собственной совести.
Если отец Маккей войдет к нему, когда он будет без сознания, это даст нам
право похоронить его по закону, ведь верно, отец?

-- Пойду взгляну, как он,-- сказал доктор.

-- Отец Маккей,-- обратился я к священнику,-- вы помните, как лорд
Марчмейн встретил вас в прошлый раз? Неужели это возможно, по вашему мнению,
чтобы он с тех пор переменился?

-- Хвала богу, его милостью это возможно.

-- Может быть,-- предложила Кара,-- вы бы вошли потихоньку, когда он
спит, и произнесли над ним слова отпущения, а он и не узнал бы.

-- У меня на глазах умерло так много людей,-- ответил он,-- и я не
видел, чтобы кто-нибудь из них в последний час был огорчен моим
присутствием.

-- Но ведь то все были католики, а лорд Марчмейн не был, разве только
формально, по крайней мере последние годы. Он смеялся над этим, Кара сама
говорила.

-- Христос пришел звать к раскаянию не праведников, но грешников.

Вернулся доктор.

-- Без перемен,-- сказал он.

-- Ну подумайте, доктор,-- повернул к нему священник свое спокойное,
невинное, серьезное лицо,-- могу ли я вызвать у кого-нибудь потрясение? --
Он обвел взглядом нас всех.-- Вы знаете, что я хочу сделать? Это так немного
и так просто. Я ведь даже не ношу специального облачения, иду в чем есть.
Вид мой ему уже знаком. Ничто не может его испугать. Я только спрошу у него,
жалеет ли он о совершенных грехах. И буду ждать от него утвердительного
знака, в крайнем случае довольно будет и того, что он не скажет мне "нет";
потом я дам ему божье прощение. А затем, хотя это уже и не так обязательно,
я его помажу. Это сущий пустяк, прикосновение пальцев и капли масла вот из
этой баночки; смотрите, ничего не может ему повредить.

-- Ох, Джулия, как нам решить? -- вздохнула Кара.-- Постойте, я
попробую с ним поговорить.

Она ушла в Китайскую гостиную; мы молча ждали; стена огня разделяла
меня и Джулию. Немного погодя Кара возвратилась.

-- По-моему, он ничего не слышал,-- растерянно проговорила она -- Мне
казалось, я придумала, как начать. Я сказала:

"Алекс, ты помнишь Мелстедского священника? Ты его очень обидел, когда
он приезжал тебя навестить. Ты был с ним так резок. Он опять приехал. Я
хочу, чтобы ты с ним повидался ради меня и чтобы вы помирились". Но он не
ответил. Если он без сознания, его не может огорчить вид священника, ведь
правда, доктор?

Джулия, до этого стоявшая молча и неподвижно, вдруг шагнула вперед.

-- Благодарю вас за совет, доктор,-- проговорила она.-- Я беру на себя