Чтение 20–й страницы книги ~Берег любви~

Девчонка, а вот как проучила тебя, лысого. Вот тебе и Инка!

Утром подарил ей платок, такой, как и матери, японский, яркий, только
еще повеселее - красные цветы, разбросанные по золотисто-оранжевому полю.
Угодил старик в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула
молодой козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным -
вспомнилась сразу вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе.

- Это будет память о вас, спасибо.

Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела
плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто юная цыганка
из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота - откуда она тут
только и берется? Из корней произрастает каких?

Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то и смех у нее
какой-то ясный, ничем не замутненный. Загар не благоприобретенный этим
летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно лежит он
на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем девичье, самой
ею еще, быть может, не осознанное достоинство, никого не унижающая
горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот взгляд, орионец
еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе.

- Спасибо, дядя Андрон,- еще раз поблагодарила Инка и передала так ей
понравившийся платок матери: - Вам на сохранение, мама... Зимою буду
повязываться...

А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к калитке
со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами;
волнистые, они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки
на плечах.

- Вот она, наша докторша-исцелительница,- с улыбкой сказала Ягничу
сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.- Эта
всех вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси
бог, не уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем
думает, только не о себе... Не успела оглядеться после училища, как
предсодательша уже вот впрягла ее вместо себя...

- Варвара, слыхал, часто хворает? - спросил брат.

- А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть и
трудно ей, однако из рук все еще не выпускает своего дела... Известно:
только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе
вот сужу,- улыбнулась она,- чем больше хлопот, тем я здоровее.

От Ягнича не укрылось, что сестра после вчерашнего когда принимала
гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А
еще хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои
отметины. Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня...

Черными остались только брови, в косах туманятся нитки седины. Была
красота да сплыла, как в песне поется. Хоть то хорошо, что не безвестно
уплыла, а доченьке подарена...

- Счастлива ты, сестра, с такими детьми.

- Это правда. Для матери большего счастья не бывает.

- Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла?

- Не заметил, как вспыхнула вчера, когда Василина сболтнула про
учительского сынка? Это ж Инкина любовь.

Давняя, еще со школы. Первая, как говорится... Ох, боюсь я этой их
любови! И чем только вскружил он ей голову! Без ума от него, от
непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь?

- Веремеенко?

- А чей же, один он у нас такой ветрогон. Не на трактор сел, как
другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от
стыда со двора не выходит...

А он, хоть и отбыл срок, в Кураевке не появляется, боится, знать,
показываться на глаза землякам: где-то в районе застрял, с дружками в
чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а
наша, я ж вижу, по нему прямо-таки умирает...

- В этом мы ей не судьи,- заметил брат,- Знаешь но себе: сердцу не
прикажешь...

- Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек зятем
придет... за стол сядет... Ралве ж она ему ровня? Училище с отличием
закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще
и стихи пишет, сама песню сложила!..

- Песню? Инка?

- Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны Ягнич,
а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят: кому они нужны,
эти новые песни, если уже и старых не поют... Теперь ведь принято больше
готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это за сладость -
собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие, мол, для Кураевки
песий слагать.

А по-моему, если девушке захотелось сложить, так пускай, кому это
помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон
мама сколько песен знала - и для будней, и для праздников... О господи,
что же это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,-
вспомнила она про детсад.

- Хлопотная работа? - спросил Ягнич.

- Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа!
Пока была помоложе, оно ничего, даже самолюбию льстило, когда слышала о
себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А
потом, чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя не
жаловалась, Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит, Ганна,
хвала и слава тебе, но поскольку вырастила достойного сына - штурмана для
степного корабля, воспитательские проявила способности, перевожу тебя
отныне на детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж,
побегу. Ты уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить...

- Посторожу,- глухо ответил орионец.

По как только сестра ушла со двора, начал и он куда-то собираться:
принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов.

Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в это время уборочной страды,
лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то
дети здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже
встретишь чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой, моряк
не оставит его без внимания.

- Чей ты?

- Яковин.

- Какого же это Якова?

- Ну, того... Ягничевского.

И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же это Ягничей будет
этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и не родич. И
все-таки пожалеешь, что не приберег для него в кармане игрушки-гостинца,
дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают у Ягнича приязненное к
себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется
около тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что
век бы ее не видел, но человек - рептилия мерзкая. А вот дети всегда
хороши, всегда с ними отрадно, всюду они Ягничу милы - милы в своем ли, в
чужом ли порту...

Забралось вон на вишню крохотное это существо, сквозь ветки
постреливает оттуда украдкой в тебя шустрыми глазенками, другое носится
вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него - душа сама
спрашивает: каким оно будет? Какой увидит свою Кураевку? Кого вспомнит в
ней? Разрослась, настроила много новых домов, да все под шифером, под
соломой лишь изредка кое-где попадаются...

А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,- молодые люди,
наверное, и не знают, что оно такое - саман, как строились из него хаты,
не слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут -
так что аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и хаты-то
своей не было - слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит -
вот и все хоромы...

Никто теперь не поверит, что в шалашах из камки, из морской травы, люди
жили, а ведь Андропове детство именно в таких-то "палатах" ютилось...
Оставили бы хоть для музея какую-нибудь подслеповатую мазанку, чтобы было
с чем сравнивать все нь1неШнее. Дворец культуры отгрохали на шестьсот
мест, универмаг сверкает витринами не хуже, чем в городе, да и сама
Кураевка станет когда-нибудь городом, каким-нибудь приморским
Кураевградом. Похоже на то...

Оказавшись в центре села, Ягнич прежде всего пошел к обелиску. Так
делал всегда, когда приезжал в Кураевку.

Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена
вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных,
Чередниченко, Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список
почти у самой земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени -
газовый баллон под ним время от времени меняют. Много цветов вокруг, розы
всевозможных оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами,
между колючими кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь
сельсовет через дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден
этот чертополох, могла бы выйти да и выдергать сорняки...

Оказался Ягнич затем в самом конце села, на старом кладбище. Между
осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными холмиками разыскал могилки
отца-матери, они огорожены штакетом, сам в прошлый приезд сделал ограду.
Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна
была вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное
сияющего простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич:
из бурьянов выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске
всматриваешься в его голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в
один рейс! Хотя бы - в один... Не выходит. Только, видимо, и остался тебе
один рейс - на эту кураевскую, подернутую полынной проседью могильную
окраину. Выкопают тебе, Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату
последнюю, ту, над которой разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит...