Чтение 48–й страницы книги ~VIS VITALIS~

Через пару дней, найдя предлог, Марк отправился к Шульцу. Он застал
мистика в глубоком кресле. Шульц яростно грыз ногти и выходить из
прострации не желал. Наконец, он обратил в сторону Марка
затравленный взгляд и пробормотал:
- Каков подлец!..
Марк понял, что маэстро глубоко уязвлен.
- Кто, Ипполит?
- Жалкая пешка! Глеб все подстроил, а обещал - будет присто-о-йно,
новые данные, пульсации космоса... Как не участвовать, это же моя
тема - пульсации. А оказалось - балаган! Как можно вызвать душу,
когда ее после смерти просто нет! Душа при жизни нужна, потом опять
вливается в общий источник, теряется в нем, я знаю!
- Простите, почему колба лопнула? - Марк задал прозаический вопрос,
чтобы разрядить обстановку.
- Наверное, стекло с дефектом, - пожал плечами Шульц.
- А что за тексты вы читали?
- Какая разница! Я притягиваю центр, оттуда свет, смотрите! Маэстро
ставит на стол обычный чайный стакан, пустой, грязный, со следами
пепла на дне. Сел поглубже, погрузился в себя, через минуту -
"видите?"
Марк смотрит - ничего. Шульц снисходительно смеется:
- Чувствительности маловато, понятное дело - десять процентов...
Берет руку Марка своей длинной кистью, приближает к стеклу - и
стенки засветились! на дне курится дымок...
- Все. - Шульц отпустил руку. - Сплошное опошление! Этот император
фантом, пустая оболочка. Нельзя вернуть земную форму. Знахарство,
колдовство, безграмотность, издевательство над людьми, не
отличающими сна от истины.
И, внезапно сжавшись, устало опустил руки:
- Мне холодно здесь, хочу исчезнуть, сгореть, уйти из ледяного
плена, вернуться к смыслу... Блики, пепел, треск поленьев... Дано
мне тело, я жил... хочу обратно...
И далее уж совсем непонятное, бормочет, уставившись в угол, впалые
глаза печальны.
Марку стало жаль его, хотя так и не понял, что светилось, то ли
фокус, то ли химия разыгралась от совместного тепла...
- Жалко Шульца, - говорила одна лаборанточка другой. - ну, и что,
если отстал, он все равно симпатичней этой бледной поганки.
11
- Довольно, - говорит Марку Фаина.
После очередной размолвки был и привычный звонок, и призыв... Но он
уже не бежит - подождав, идет не спеша, обдумывая по дороге свои
проблемы. Явился, наигранная страсть... И вдруг вспоминает - не
запер колонку! Значит, все снова?.. Нет, слишком много
неожиданностей истреблено, слишком много обстоятельств зажато в
кулаке, когда еще схватишь момент! Надо смыться!
Он осторожно уходит от объятий. Она не отпускает, требует
объяснений. Он чувствует - устал упрашивать, ловчить, объяснять...
Лопнула струна, и стало ясно: свободен. Он молча одевается. Она
чувствует новое в нем, и понимает, что конец. Давно ждала,
готовилась, и все равно обидно - как это ему, раз плюнуть?.. За это
вслед за ним вылетела мятая рубашка и старые кеды, которые он одевал
у нее, чтобы не портить ковры.
12
Примерно в те же дни его догоняет начальник тайного отдела. Он давно
на пенсии, но подрабатывает месяц-два в году не прежнем месте.
Является, снимает запоры, смахивает отовсюду пыль, наполняет
графин...
Начальник встречает Марка как своего - "заходи, друг..."
Все здесь по-старому, графин на месте, стол,
ручка-фонарик-магнитофон ждет исповеди. Только дверь постоянно
приоткрыта.
- Тайн больше нет, - добродушно сообщает полковник. - Времена-то
какие... - сел, локоть поставил на живот, - керосином пахнет!..
Марк промолчал, про керосин он слышал всю жизнь. Раньше удобней
было, он подумал, а теперь от двери дует, сил нет.
- Ты, говорят, с Альфредом дружишь?
- У нас совместная работа.
- Во-о-т, так ты внимательней смотри, понял? Он не из этих ли?
- Из каких?
- Из тех самых...
- Тех, кто раньше?
- Кто позже.
- У нас работа, а вы чем занимаетесь?
- Мы на страже. - внушительно отвечает полковник. Налил полный
стакан, выпил, две капли сорвались с мясистой губы. - Если что,
зайди.
- Не обещаю.
Начальник нахмурился, но тут же разгладил брови:
- Как знаешь... но мы учтем.
И это "учтем" долго крутилось в голове. Как ни вывертывайся, они у
нас в крови - и появился в Марке новый центр мыслей и тревог. Даже
дома стало не так, как было - исчезло чувство пленительного, если
высоким языком, пленительного спокойствия, оторванности,
заброшенности какой-то, которые он так ценил... Но прошло время, и
это "учтем" исчезло из сознания, ушло в глубины, и только иногда, по
ночам возвращалось - "мы учтем..."
13
Что касается Фаины... Как говаривал мой приятель, он давно в Израиле
пенсионер, -" не все так просто..." Она была нужна ему, он был
привязан, зависел, может, даже любил?.. - кто знает... Может, она
ему немного как мать? - та же сила, решительность?.. Он хочет все
вернуть! "Нельзя, совсем другой человек" - он уверяет себя. Но
очевидная истина не убеждает. Его ощущение жизни, чувство
устойчивости, неустойчивости, чувствительность к каким-то носящимся
в воздухе флюидам - они вступают в спор с его же тягой к ясности, к
точному слову, разумной жизни... Раньше он с интересом и сочувствием
следил за своими качаниями между полюсами, не подозревая внутреннего
разлада. Теперь же он все чаще чувствует себя растерянным,
беспомощным перед миром, который не преемлет многозначности.
Внутренняя стихия пугает неуправляемостью: чем упорней он стремится
в страну разума, тем сильней его тянет к хаосу и сумятице чувств, к
неразумным поступкам... Жизнь идет не так, не так, как он мечтал!

Глава седьмая

1
Как-то разом оборвались эти семинары, споры, скандалы, диспуты,
очереди за деньгами... Впрочем, память вольно обращается с фактами,
охотно извлекает одни, глубоко хоронит другие, подчиняясь текущему
моменту. Еще своевольней она поступает с ощущениями прошлого. Как же
все-таки было? Покачаешь головой и вздохнешь... Так Марку детство
казалось темной щелью, из которой он выглядывал много лет. Он
убеждал себя - не так было! вспоминал светлые дни... но факты таяли,
а мрак оставался. Он видел свет только впереди, а себя - постоянно
на границе света и тени.
Но одно несомненно - начался новый этап жизни: появились достижения.

Первым был Штейн, он вдруг изменил своей привычке есть, пить и спать
вовремя, стал хмур, просиживал бархатные штаны, что-то чертил, а
потом собрал сотрудников и объявил им новый закон жизни. Битых два
часа объяснял, никто ничего не понял, кроме того, что закона не
было, а теперь он есть.
Не отстал и Шульц, его постоянный соперник, он в своей манере,
никого не собирал, а неожиданно возник на скучном сборище - "строить
новую ограду или не строить..." - вытряс из рукава какую-то палочку
и, потрясая ею, стал вещать, что обнаружил, наконец, постоянную щель
в пространстве, и с помощью этой вот заклинательной штучки может
теперь прокатиться к центру.
- Кажется, у маэстро крыша поехала - смеялся Штейн. Его-то сразу
признали, и даже журнал "Сайенс" напечатал за три дня, чтобы не
опоздать с нобелевской премией, срок выдвижения на которую истекал
через неделю. Шульц же, осмеянный, удалился, и начал переносить в
неизвестность большие предметы. Тут уж встрепенулась Агриппина, она
никуда не исчезала со времен свержения и корчевания, и даже успела
распродать дюжину институтских стульев на барахолке, была
разоблачена и униженно просила прощения у самого Глеба; теперь она
пуще зверя набрасывалась на всех, выискивая следы пропаж.
Повезло и бывшему шпиону, он предпринял первое наступление на Глеба,
вызвав к тому душу покойного президента академии. Дух припер Глеба к
стене, кричал, брызгал слюной, потрясенный тем, что произошло с
некогда замечательным зданием Института... потом с оглушительным
треском лопнул. Ученые головы решили, что академик вздремнул и видел
сон. Свои козыри Ипполит с Дудильщиковым приберегали до особого
момента, довольствуясь пока мелкими пакостями. Глеб расстроился,
сразу поняв, в чем дело. Но в целом и у него все шло неплохо: в
Институте побывала толпа академиков, их катали в колясках с
собачьими упряжками, показали дрессированную акулу, подвели к