Сергей Довлатов.

Заповедник

OCR: Сергей Владыкин

МОЕЙ ЖЕНЕ. КОТОРАЯ БЫЛА ПРАВА

В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади.
Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:

-- Там налево есть одно местечко...

Мой сосед заинтересованно приподнялся:

-- В смысле -- уборная?

Всю дорогу он изводил меня: "Отбеливающее средство из шести букв?..
Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?.."

Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и
присел на корточки у радиатора.

Вокзал... Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные
солнцем дрожащие неоновые буквы...

Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами.
Интуитивно выявил буфет.

-- Через официанта, -- вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее
болтался штопор.

Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными
бакенбардами.

-- Что вам угодно?

-- Мне угодно, -- говорю, -- чтобы все были доброжелательны, скромны и
любезны.

Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.

-- Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.

-- С чем?

-- С колбасой, наверное...

Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. "Стакан бы не
выронить..." А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из
нашего автобуса.

Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.

-- Бутерброды кончились, -- проговорил он с фальшивым трагизмом.

Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у
эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:

-- Взгляните на меня с любовью!

Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические
междометия.

Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с
шуршанием развернул конфету.

Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул
бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее,
дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.

Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися
фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти,
яиц и прочих интимностей.

Мужчины курили возле автобуса.Женщины шумно рассаживались.
Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:

-- Давайте познакомимся.

-- Аврора, -- сказала она, протягивая липкую руку.

-- А я, -- говорю, -- танкер Дербент. Девушка не обиделась.

-- Над моим именем все смеются. Я привыкла... Что с вами? Вы красный!

-- Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я -- конституционный
демократ.

-- Нет, правда, вам худо?

-- Пью много... Хотите пива?

-- Зачем вы пьете? -- спросила она. Что я мог ответить?

-- Это секрет, -- говорю, -- маленькая тайна...

-- Решили поработать в заповеднике?

-- Вот именно.

-- Я сразу поняла.

-- Разве я похож на филолога?

-- Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы
хорошо его знаете?

-- Хорошо, -- говорю, -- с плохой стороны...

-- Как это?

-- Не придавайте значения.

-- Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую... Воспоминания Керн... И
какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.

-- Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить...
читать.

-- С вами невозможно разговаривать... Шофер поглядел в нашу сторону.
Экскурсанты расселись.

Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.

-- Летом, -- сказала она, -- в заповеднике довольно хорошо платят.
Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.

-- И это на двести рублей больше, чем он стоит.

-- А вы еще и злой!

-- Будешь злым, -- говорю. Шофер просигналил дважды.

-- Едем, -- сказала Аврора.

В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились.
Желтью занавески усиливали ощущение духоты.

Я перелистывал "Дневники" Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось
дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость.
Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его
знакомый -- гений?!.

Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери
Рылеева...

Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля
наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную,
прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров
макет.

В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора
заверила какие-то бумаги и нас повезли в "Геру" -- самый фешенебельный
местный ресторан.

Я колебался -- добавлять или не добавлять? Добавишь -- завтра будет
совсем плохо. Есть не хотелось... Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели
липы. Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь
грустное. Например, последний разговор с женой...

-- Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая
любовь, -- фальшива. Это -- лишь попытка оправдания жизни, которую ты
ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого
самых минимальных предпосылок... С твоими пороками нужно быть как минимум
Хемингуэем...

-- Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек
Лондон хороший писатель?

-- Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в
ломбарде... Я все могу простить. И бедность меня не пугает... Все, кроме
предательства!

-- Что ты имеешь в виду?

-- Твое вечное пьянство. Твое... даже не хочу говорить... Нельзя быть
художником за счет другого человека... Это подло! Ты столько говоришь о
благородстве! А сам -- холодный, жестокий, изворотливый человек...

-- Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.

-- Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни
миллионов!

-- Ну и что? В духовном отношении Такая неудавшаяся попытка равна самой
великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает
вознаграждение...

-- Это слова. Бесконечные красивые слова... Надоело... У меня есть
ребенок, за которого я отвечаю...

-- У меня тоже есть ребенок.

-- Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя -- чужие...

(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь
факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И
неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса...)

-- Умышленно, -- говорю, -- я зла не делал...

Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту
записал:

Любимая, я в Пушкинских Горах,

Здесь без тебя -- уныние и скука,

Брожу по заповеднику, как сука.

И душу мне терзает жуткий страх...

И так далее.

Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор
оставалось километров сто.

Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением
Магеллана. Спросил зачем-то:

-- Вы не знаете, при чем тут Магеллан? Продавец задумчиво ответил:

-- Может, умер... Или героя дали...

Наклеил марку, запечатал, опустил... В шесть мы подъехали к зданию