Чтение 12–й страницы книги ~Заповедник~

звонил у ее дверей. И через минуту, после неловкой толчеи в коридоре, увидел
брата.

Он расположился, как садятся милиционеры, агитаторы и ночные гости. То
есть боком к обеденному столу.

Братец выглядел сильно.

Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был
увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей
терялись в полумраке, форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц.
Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болотца глаз, подернутые ледяною
кромкой, -- вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу.

Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. Я чуть не застонал,
когда железные тиски сжали мою ладонь.

Затем братец рухнул на скрипнувший стул. Шевельнулись гранитные
жернова. Короткое сокрушительное землетрясение на миг превратило лицо
человека в руины. Среди которых расцвел, чтобы тотчас завянуть, --
бледно-алый цветок его улыбки. Кузен со значением представился:

-- Эрих-Мария.

-- Борис, -- ответил я, вяло просияв,

-- Вот и познакомились, -- сказала Таня.

И ушла хлопотать на кухню.

Я молчал, как будто придавленный тяжелой ношей. Затем ощутил на себе
взгляд, холодный и твердый, как дуло.

Железная рука опустилась на мое плечо. Пиджачок мой сразу же стал
тесен.

Помню, я выкрикнул что-то нелепое. Что-то до ужаса интеллигентное:

-- Вы забываетесь, маэстро!

-- Молчать! -- произнес угрожающе тот, кто сидел напротив. И дальше;

-- Ты почему не женишься, мерзавец?! Чего виляешь, мразь?!

"Если это моя совесть, -- быстро подумал я, -- то она весьма и весьма
неприглядна..."

Я начал терять ощущение реальности. Контуры действительности безнадежно
расплывались. Брат-пейзаж заинтересованно тянулся к вину.

Я услышал под окнами дребезжание трамвая. Шевельнув локтями, поправил
на себе одежду. Затем сказал как можно более внушительно:

-- Але, кузен, пожалуйста, без рук! Я давно собираюсь конструктивно
обсудить тему брака. У меня шампанское в портфеле. Одну минуточку...

И я решительно опустил бутылку на гладкий полированный стол...

Так мы и поженились.

Брата, как позднее выяснилось, звали Эдик Мали-нин. Работал Эдик
тренером по самбо в обществе глухонемых.

А тогда я, очевидно, выпил много лишнего. Еще до приезда к Татьяне. Ну
и вообразил Бог знает что...

Официально мы зарегистрировались в июне. Перед тем как отправиться на
Рижское взморье. Иначе мы не смогли бы прописаться в гостинице...

Шли годы. Меня не печатали. Я все больше пил. И находил для этого все
больше оправданий.

Иногда мы подолгу жили на одну лишь Танину зарплату.

В нашем браке соединялись черты размаха и убожества. У нас было два
изолированных жилища. На расстоянии пяти трамвайных остановок. У Тани --
метров двадцать пять. И у меня две тесных комнатушки -- шесть и восемь.
Пышно выражаясь -- кабинет и спальня.

Года через три мы обменяли все это на приличную двухкомнатную квартиру.

Таня была загадочной женщиной. Я так мало знал о ней, что постоянно
удивлялся. Любой факт ее жизни производил на меня впечатление сенсации.

Однажды меня удивило ее неожиданно резкое политическое высказывание. До
этого я понятия не имел о ее взглядах. Помню, увидев в кинохронике товарища
Гришина, моя жена сказала:

-- Его можно судить за одно лишь выражение лица...

Так между нами установилось частичное диссидентское взаимопонимание.

И все же мы часто ссорились. Я становился все более раздражительным. Я
был -- одновременно -- непризнанным гением и страшным халтурщиком. В моем
столе хранились импрессионистские новеллы. За деньги же я сочинял
литературные композиции на тему армии и флота.

Я знал, что Тане это неприятно. Бернович назойливо повторял:

-- К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы за исключением
творческих,.

Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой
начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в
какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не
хотел и не мог.

Моя жена все чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и
уехал в Пушкинские Горы...

Формально я был холост, здоров, оставался членом Союза журналистов.
Принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Моих литературных
способностей не отрицали даже Гранин и Рытхэу. Формально я был полноценной
творческой личностью. Фактически же пребывал на грани душевного
расстройства...

И вот она приехала, так неожиданно, я даже растерялся. Стоит и
улыбается, как будто все хорошо. Я слышу:

-- Ты загорел...

И потом, если не ошибаюсь:

-- Дорогой мой... Спрашиваю:

-- Как Маша?

-- Недавно щеку поцарапала, такая своевольная... Я привезла консервы...

-- Ты надолго?

-- Мне в понедельник на работу.

-- Ты можешь заболеть.

-- Чем же я заболею? -- удивилась Таня. И добавила:

-- Между прочим, я и так нездорова... Вот это логика, думаю...

-- Да и неудобно, -- говорит Татьяна, -- Сима в отпуске. Рощин в
Израиль собирается. Ты знаешь, Рощин оказался Штакельбергом. И зовут его
теперь не Дима, а Мордхе. Честное слово...

-- Я верю.

-- Сурисы пишут, что у Левы хорошая работа в Бостоне...

-- Давай я отпрошусь?

-- Зачем? Мне хочется послушать. Мне хочется видеть тебя на работе.

-- Это не работа. Это халтура... А ведь я двадцать лет пишу рассказы,
которые тебя совершенно не интересуют...

-- Раньше ты говорил -- пятнадцать. А теперь уже -- двадцать. Хотя
прошло меньше года...

Поразительная у нее способность -- выводить меня из равновесия. Но
ссориться было глупо. Ссорятся люди от полноты жизни...

-- Мы, -- говорю, -- тут вроде затейников. Помогаем трудящимся
культурно отдыхать.

-- Вот и хорошо. Коллеги у тебя приличные?

-- Разные. Тут местная одна работает -- Лариса. Каждый день рыдает у
могилы Пушкина. Увидит могилу и -- в слезы...

-- Притворяется?

-- Не думаю... Однажды туристы ей кухонный набор подарили за сорок
шесть рублей.

-- Я бы не отказалась...

Тут Галина назвала мою фамилию, Прибыли туристы из Липецка.

Я сказал Татьяне:

-- Вещи можешь оставить здесь.

-- У меня только сумка.

-- Вот и оставь...

Мы направились к синему, забрызганному грязью автобусу. Я поздоровался
с водителем и усадил жену. Затем обратился к туристам:

-- Доброе утро! Администрация, хранители и служащие заповедника
приветствуют наших гостей. Сопровождать вас доверили мне. Меня зовут... Нам
предстоит...

И так далее.

Потом объяснил шоферу, как ехать в Михайловское. Автобус тронулся. На
поворотах доносились

звуки радиолы:

Дари огонь, как Прометей. дари огонь без выбора, и для людей ты не
жалей огня души своей...

Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал:

-- Не обращайте внимания. Это так, для красоты... И чуть потише --
жене:

-- Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк
культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят,
ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..

Я вел экскурсию, то и дело поглядывая на жену. Ее лицо, такое
внимательное и даже немного растерянное, вновь поразило меня. Бледные губы,
тень от ресниц и скорбный взгляд...

Теперь я обращался к ней. Рассказывал ей о маленьком гениальном
человеке, в котором так легко уживались Бог и дьявол. Который высоко парил,
но стал жертвой обыкновенного земного чувства. Который создавал шедевры, а
погиб героем второстепенной беллетристики. Дав Булгарину законный повод
написать:

"Великий был человек, а пропал, как заяц..."

Мы шли по берегу озера. У подножия холма темнел очередной валун. Его
украшала славянская каллиграфия очередной цитаты. Туристы окружили камень и
начали жадно его фотографировать.

Я закурил. Таня подошла ко мне.

День был солнечный, ветреный, нежаркий. Нас догоняла растянувшаяся
вдоль берега группа. Надо было спешить,

Ко мне подошел толстяк с блокнотом:

-- Виноват, как звали сыновей Пушкина?