Чтение 19–й страницы книги ~Заповедник~

-- Товарищ Беляев сказал -- пусть зайдет до отъезда. А то ему будет
взъебка... Так прямо и выразился...

-- Какая старомодная учтивость! -- говорю... Я начал лихорадочно
соображать. Денег у меня --

рубля четыре. Все те же мистические четыре рубля.

Состояние жуткое...

-- Люда, -- спрашиваю, -- у вас есть деньги?

-- Копеек сорок... Я на велосипеде приехала...

-- То есть?

-- Берите мой велосипед, а я дойду пешком. Оставьте его у кого-нибудь в
поселке...

Последний раз я ездил на велосипеде, будучи школьником. Тогда это
казалось развлечением. Но, видно, я постарел.

Дорогу пересекали сосновые корни. Велосипед, подпрыгивая, звякал.
Маленькое жесткое седло травмировало зад. Колеса тонули в сыроватом песке.
Измученные внутренности спазмами реагировали на каждый толчок.

Я зашел на турбазу, прислонив велосипед к стене.

Галина была одна. Взглянув на меня без испуга, спросила:

-- Вы получили телеграмму?.. Думаю, пьянством здесь трудно было
кого-нибудь удивить. Я сказал:

-- Дайте мне тридцать рублей из сейфа. Через две недели верну... Только
не задавайте вопросов.

-- А я и так все знаю. Ваша супруга изменила Родине.

-- Увы, -- говорю.

-- И теперь уезжает на Запад.

-- Похоже на то.

-- А вы остаетесь?

-- Да, я остаюсь. Вы же знаете...

-- И будете продолжать работу?

-- Конечно. Если не уволят...

-- А правда, что в Израиле живут одни евреи?.. Слушайте, вам плохо?!
Дать воды?

-- Вода туг не поможет. Как насчет денег?

-- Только почему из сейфа? У меня есть свои... Я хотел поцеловать
Галину, но сдержался. Реакция могла быть неожиданной.

Я сел на велосипед и поехал к монастырю. День был теплый, но облачный.
Тени деревьев едва выделялись на сером асфальте. По обочине шоссе брели
туристы. Среди них попадались одетые в непромокаемые куртки.

Я устремился к песчаному склону. Руль приходилось удерживать с трудом.
Мимо проносились обесцвеченные серым налетом валуны...

Контору УВД мне показали сразу.

-- Следующий дом за почтой, -- махнула рукой уборщица из "Лукоморья",
-- видишь, флаг на крыше?..

Я поехал дальше.

Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины
двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми
ногами, жестикулируя, выкрикивала:

-- Татуся, слышишь?! Ехать не советую... Погода на четыре с минусом...
А главное, тут абсолютно нету мужиков... Але! Ты слышишь?! Многие девушки
уезжают, так и не отдохнув...

Я затормозил и прислушался. Мысленно достал авторучку...

Казалось бы, все так ужасно, но я еще жив. И, может быть, последней
умирает в человеке -- низость. Способность реагировать на крашеных блондинок
и тяготение к перу...

На крыльце управления мне попался Гурьянов. Мы почти столкнулись, и
деться ему было некуда.

В университете Гурьянова называли -- Леня-Стук. Главной его
обязанностью была слежка за иностранцами.

Кроме того, Гурьянов славился вопиющим невежеством. Как-то раз его
экзаменовал профессор Бялый. Достались Гурьянову "Повести Белкина".

Леня попытался уйти в более широкую тему. Заговорил о царском режиме.

Но экзаменатор спросил:

-- Вы читали "Повести Белкина"?

-- Как-то не довелось, -- ответил Леня. -- Вы рекомендуете?

-- Да, -- сдержался Бялый, -- я вам настоятельно рекомендую прочесть
эту книгу...

Леня явился к Вялому через месяц и говорит:

-- Прочел. Спасибо. Многое понравилось.

-- Что же вам понравилось? -- заинтересовался Бялый.

Леня напрягся, вспомнил и ответил:

-- Повесть "Домбровский"... И вот мы столкнулись на крыльце чека.
Сначала он немного растерялся. Даже хотел не поздороваться. Сделал какое-то
порывистое движение. Однако разминуться на крыльце было трудно. И он сказал:

-- Ну, здравствуй, здравствуй... Тебя Беляев ждет...

Он захотел показать, что все нормально. Как будто мы столкнулись в
поликлинике, а не в гестапо.

Я спросил:

-- Он -- твой начальник?

-- Кто?

-- Беляев... Или подчиненный?

-- Не иронизируй, -- сказал Гурьянов.

В голосе его звучали строгие руководящие нотки.

-- И помни. КГБ сейчас -- наиболее прогрессивная организация. Наиболее
реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная... Если бы ты знал,
какие это люди!..

-- Сейчас узнаю, -- говорю.

-- Ты чересчур инфантилен, -- сказал Гурьянов, -- это может плохо
кончиться...

Каково мне было выслушивать это с похмелья! Я обогнул его, повернулся и
говорю:

-- А ты -- дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь
подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом... Знаешь, почему ты
стучишь? Потому что тебя не любят женщины...

Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и
превосходством, а дело кончилось грубостью.

Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть
прекраснее неожиданного освобождения речи?!

К оскорблениям Гурьянов не подготовился. А потому заговорил
естественным человеческим тоном:

-- Унизить товарища -- самое легкое... Ты же не знаешь, как это все
получилось... Он перешел на звучный шепот:

-- Я чуть не загремел по малолетству. Органы меня фактически спасли.
Бумагу дали в университет. Теперь прописку обещают. Ведь я же сам из
Кулунды... Ты в Кулунде бывал? Удовольствие ниже среднего...

-- А, -- говорю, -- тогда понятно... Кулунда все меняет...

Вечно я слушаю излияния каких-то монстров. Значит, есть во мне что-то,
располагающее к безумию...

-- Прощай, Гурьян, неси свой тяжкий крест...

Я нажал симпатичную розовую кнопку. Мне отворила постная,
неопределенного возраста, дама. Беззвучно пропустила меня в следующую
комнату.

Я увидел сейф, изображение Дзержинского, коричневые портьеры. Такие же,
как в ресторане. Настолько, что меня слегка затошнило.

Я опустился в кресло, достал сигареты. Минуту или две просидел в
одиночестве. Затем одна из портьер шевельнулась. Оттуда выступил мужчина лет
тридцати шести и с глубокой укоризной произнес:

-- Разве я предложил вам сесть? Я встал.

-- Садитесь.

Я сел.

Мужчина выговорил с еще большей горечью:

-- Разве я предложил вам закурить? Я потянулся к урне, но расслышал:

-- Курите...

Затем он сел и уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим
взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя
ответственности за чужие грехи. Лицо тем не менее оставалось заурядным, как
бельевая пуговица.

Портрет над его головой казался более одушевленным. (Лишь к середине
беседы я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко).

Наконец он сказал:

-- Догадываешься, зачем я тебя пригласил? Не догадываешься? Отлично.
Задавай вопросы. Четко, по-военному. Зачем ты, Беляев, меня пригласил? И я
тебе отвечу. Так же четко, по-военному: не знаю. Понятия не имею. Чувствую
-- плохо. Чувствую --оступился парень. Не туда завела его кривая дорожка...
Веришь ли, ночами просыпаюсь. Томка, говорю супруге, хороший парень
оступился. Надо бы помочь... А Томка у меня гуманная. Кричит: Виталик,
помоги. Проделай воспитательную работу. Обидно, парень -- наш. Нутро
здоровое. Не прибегай к суровым методам воздействия. Ведь органы не только
лишь карают. Органы воспитывают... А я кричу: международная обстановка
сложная. Капиталистическое окружение сказывается. Парень далеко зашел.
Сотрудничает в этом... ну... "Континентале". Типа радио "Свобода"...
Литературным власовцем заделался не хуже Солженицына. Да еще и загудел
по-черному с Валерой-мудозвоном... Ну, кинула жена ему подлянку, собралась в
Израиль... Так что, гудеть до посинения?.. Короче, я в растерянности...

Беляев говорил еще минут пятнадцать. В глазах его, клянусь, блестели
слезы...

Затем он покосился на дверь и вытащил стаканы:

-- Давай слегка расслабимся. Тебе не вредно... если в меру...

Водка у него была теплая. Закусили мы печеньем "Новость".

Отрывисто и резко звякнул телефон.

-- Майор Беляев слушает... В четыре тридцать? Буду... И передайте, чтоб