Чтение 28–й страницы книги ~Зона~

В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окраше-
на неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая та-
туировкой кисть указывала в небо.

- Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это слав-
ные внуки революции?..

Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали
все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебеде-
ва. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чныхалов. Цу-риков на сцене откле-
ил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.

Владимир Ильич пытался говорить:

- Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые
огоньки новостроек! Это ради вас... Дослушайте же, псы! Осталось с
гулькин хер!..

Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:

- Замри, картавый, перед беспредельщиной!..

- Эй, кто там ближе, пощекотите этого Мопассана!..

- Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!.. Хуриев протиснулся к сце-
не и дернул вождя за брюки:

- Пойте!

- Уже? - спросил Гурин. - Там осталось буквально два предложения.
Насчет буржуазии и про звезды.

- Буржуазию - отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте "Ин-
тернационал".

- Договорились...

Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:

- Кончайте базарить!

И мстительным тоном добавил:

- Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..

- Поехали! - скомандовал Хуриев. Взмахнув ружейным шомполом, он начал
дирижировать.

Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым,

чистым и звонким тенором вывел:

...Вставай, проклятьем заклейменный... И дальше, в наступившей тиши-
не:

...Весь мир голодных и рабов...

Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик, та-
инственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешен-
ным и грубым. Глаза были полузакрыты.

Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй
и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:

...Кипит наш разум возмущенный,

На смертный бой идти готов...

Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замер-
ли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах
вождя революции застыла странная мечтательная улыбка...

...Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем...

Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей осо-
бенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памя-
ти, злобы... От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то
это заметил...

А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные го-
лоса.

- Представление окончено, - сказал Хуриев,

Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.

16 июня 1982 года. Нью-Йорк

Полагаю, наше сочинение близится к финалу. Остался последний, кусок
страниц на двадцать. Еще кое-что я сознательно решил не включать.

Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и чудовищными эпизодами
лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. Эффект зак-
лючался бы не в художественной ткани, а в самом материале.

Я пишу - не физиологические очерки. Я вообще пишу не о тюрьме и зе-
ках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях. И не в кунсткамеру я
приглашаю своих читателей.

Развеется, я мог нагородить бог знает что. Я знал человека, который
вытатуировал у себя на лбу: "Раб МВД". После чего был натурально
скальпирован двумя тюремными лекарями. Я видел массовые оргии лесбиянок
на крыше барака. Видел, как насиловали овцу. (Для удобства рецидивист
Шушаня сунул ее задние ноги в кирзовые прохаря.) Я был на свадьбе лагер-
ных педерастов и даже крикнул: "Горько".

Еще раз говорю, меня интересует жизнь, а не тюрьма. И - люди, а не
монстры,

И меня абсолютно не привлекают лавр; современного Вергилия. (При всей
моей люб ви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом в
Пушкинском заповеднике,.,

Недавно злющий Гелис мне сказал:

- Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова. Не бойся. Не
получится...

Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония. И все-таки зачем же пе-
реписывать Шаламова? Или даже Толстого вместе с Пушкиным, Лермонтовым,
Ржевским?.. Зачем перекраивать Александра Дюма, как это сделал Фицдже-
ральд? "Великий Гетсби" - замечательная книга. И все-таки я предпочитаю
"Графа Монте-Кристо"...

Я всегда мечтал быть учеником собственных идей. Может, я достигну
этого в преклонные годы...

Итак, самые душераздирающие подробности лагерной жизни я, как гово-
рится, опустил. Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось под-
вести их к зеркалу.

Есть и другая крайность. А именно - до самозабвения погрузиться в эс-
тетику. Вообще забыть о том, что лагерь - гнусен. И живописать его в ор-
наментальных традициях юго-западной школы.

Крайностей, таким образом, две. Я мог рассказать о человеке, который
зашил свой глаз. И о человеке, который выкормил раненого щегленка на ле-
соповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к нарам, И о
щипаче Буркове, рыдавшем на похоронах майского жука...

Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости - добавим. А если
все наоборот, опять же - дело поправимое...

Когда меня связали телефонным проводом, я успокоился. Голова моя ле-
жала у радиатора парового отопления. Ноги же, обутые в грубые кирзовые
сапоги, - под люстрой. Там, где месяц назад стояла елка...

Я слышал, как выдавали оружие наряду. Как лейтенант Хуриев инструкти-
ровал солдат. Я знал, что они сейчас выйдут на мороз. Дальше будут идти
по черным трапам, вдоль зоны, мимо рвущихся собак. И каждый будет осве-
щать фонариком лицо, чтобы солдат на вышке мог его узнать...

Первым делом я решил объявить голодовку. Я стал ждать ужина, чтобы не
притронуться к еде. Ужина мне так и не принесли...

Я слышал, как вернулись часовые. Как они зашли в ружейный парк. Как с
грохотом швыряли инструктору через барьер подсумки с двумя магазинами.
Как ставили в пирамиду белые от инея автоматы. И как передвигали легкие
дюралевые табуретки в столовой. А затем ругали повара Балодиса, оставив-
шего им несколько луковиц, сало и хлеб. Но, как я догадался, забывшего
про соль...

Трезвея от холода, я начал вспоминать, как это было. Днем мы напились
с бесконвойниками, которые пытались меня обнимать и все твердили:

- Боб, ты единственный в Устьвымлаге - человек!..

Затем мы отправились через поселок в сторону кильдима. Около почты
встретили леспромхозовского фельдшера Штерна. Фидель подошел к нему.
Сорвал ондатровую шапку. Зачерпнул снега и опять надел. Мы шли дальше, а
по лицу фельдшера стекала грязная вода.

Потом мы зашли в кильдим и спросили у Тонечки бормотухи. Она сказала,
что дешевой выпивки нет. Тогда мы закричали, что это все равно. Потому
что деньги все равно уже кончились.

Она говорит:

- Вымойте полы на складе. Я вам дам по фун-фурику одеколона...

Тонечка пошла за водой. Вернулась через несколько минут. От бадьи шел
пар.

Мы сняли гимнастерки. Скрутили их в жгуты. Оку1гули в бадью и начали
тереть дощатый пол. Мы с Балодисом работали добросовестно. А Фидель поч-
ти не мешал.

Потом мы выпили немного одеколона. Мы просто утомились ждать. Он
страшно медленно переливался в кружки.

Вкус был ужасный, и мы закусили барбарисками. Мы жевали их вместе с
прилипшей к ним оберточной бумагой.

Тонечка сказала: "На здоровье!"

Латыш Балодис подмигнул ей и спрашивает Фиделя:

- Ты бы мог?

А Фидель ему и отвечает:

- За миллион и то с похмелья... Когда мы вышли, было уже темно. Над
лесобиржей и в поселке зажглись огни.

Мы прошли вдоль конюшни, где стояли телеги без лошадей. Фидель затя-
нул: "Мы идем по Уругваю!.." А Балодис схватил гитару и ударил ее об де-
рево. Обломки мы кинули в прорубь.

Я поглядел на звезды. У меня закружилась голова... В этот момент Фи-
дель полез на телеграфный столб. Да еще с перочинным ножом в зубах. Па-
рень он был технически грамотный и рассчитывал что-нибудь испортить. Он
забирался выше и выше. Тень от него стала огромной. Неожиданно он крик-