Чтение 8–й страницы книги ~Иностранка~

такой же небрежной, уверенной, ловкой, как чернокожие юноши в рваных
фуфайках или старухи под зонтиками. Ей хотелось достичь равнодушия к шуму
транзисторов и аммиачному зловонию сабвея. Ей хотелось возненавидеть этот
город так просто и уверенно, как можно ненавидеть лишь одну себя...

Маруся завидовала детям, нищим, полисменам - всем, кто ощущал себя
частью этого города. Она завидовала даже пану Глинскому, который спал в
метро и не боялся черных хулиганов. Он говорил, что коммунисты в десять раз
страшнее...

От метро до ювелирных курсов - триста восемьдесят пять шагов. Иногда,
если Маруся почти бежит, триста восемьдесят. Триста восемьдесят шагов сквозь
разноцветную, праздную, горланящую толпу. В облаках бензиновой гари,
табачного дыма и запаха уличных жаровен. Мимо захламленных тротуаров и
ослепительных, безвкусных витрин. Под крики лотошников, вой автомобильных
сирен и нескончаемый барабанный грохот...

Ежедневная порция страха и неуверенности... Занятия на ювелирных курсах
прекратились в среду.

Сначала все шло нормально. Муся раскалила на огне латунную пластинку.
Держа ее щипцами, потянулась за канифолью. Пластинка выскользнула, описала
дугу, а затем бесследно исчезла. Вскоре из голенища Марусиного лакированного
сапога потянулся дымок.

Еще через секунду Марусин крик заглушил пронзительные вопли
транзисторов. Застежка-молния, конечно же, не поддавалась. Окружающие не
понимали, в чем дело.

Все это могло довольно плохо кончиться, если бы не Шустер. Шустер
работал на курсах уборщиком. До эмиграции тренировал молодежную сборную Риги
по боксу. Лет в пятьдесят сохранял динамизм, рельефную мускулатуру и
некоторую агрессивность. Его раздражали чернокожие.

Целыми днями Шустер занимался уборкой. Он выметал мусор, наполнял
кипятильник, перетаскивал стулья. Когда он приближался со шваброй, учащиеся
вставали, чтобы не мешать. Все, кроме чернокожих.

Черные юноши продолжали курить и раскачиваться на табуретках. Всякое
рвение было им органически чуждо.

Шустер ждал минуту. Затем подходил ближе, отставлял швабру и на
странном языке угрожающе выкрикивал:

- Ап, блядь!..

Его лицо покрывалось нежным и страшным румянцем:

- Я кому-то сказал - ап, блядь!

И еще через секунду:

- Я кого-то в последний раз спрашиваю - ап?! Или не ап?!

Черные ребята нехотя поднимались, бормоча:

- О'кей! О'кей...

- Понимают, - радовался Шустер, - хоть и с юга...

Так вот, когда Маруся закричала, появился Шустер. Мигом
сориентировавшись, он достал из заднего кармана фляжку бренди. Потом без
колебаний опорожнил ее в Марусин лакированный сапог. Все услышали медленно
затихающее шипение.

Тот же Шустер разорвал заклинившую молнию.

Маруся тихо плакала.

- Покажите ногу доктору, - сказал ей Шустер, - тут как раз за углом
городская больница.

- Покажите мне, - заинтересовался, откуда-то возникнув, Глинский.

Но Шустер оттеснил его плечом.

Врач, осмотрев Марусю, разрешил ей покинуть занятия. Маруся, хромая,
уехала домой и решила не возвращаться...

Фима с Лорой отнеслись к ее решению нормально, даже благородно.

Лора сказала:

- Крыша над головой у тебя есть. Голодной ты не останешься. Так что не
суетись и занимайся английским. Что-нибудь подвернется.

Фима добавил:

- Какой из тебя ювелир! Ты сама у нас золото!

- Вот только пробы негде ставить, - засмеялась Маруся...

Так она стала домохозяйкой.

Утром Фима с Лорой торопились на работу. Фима ехал на своей машине.
Лора бежала к остановке автобуса.

Сначала Маруся пыталась готовить им завтраки. Потом стало ясно, что это
не требуется. Фима выпивал чашку растворимого кофе, а Лора на ходу съедала
яблоко.

Просыпалась Маруся в десятом часу. Левушка к этому времени сидел у
телевизора. На завтрак ему полагалась горсть кукурузных хлопьев с молоком.

Затем они шли в детский сад. Вернувшись, Маруся долго перелистывала
русскую газету. Внимательно читала объявления.

В Манхеттене открывались курсы дамских парикмахеров. Страховая компания
набирала молодых честолюбивых агентов. Русскому ночному клубу требовались
официантки, предпочтительно мужчины. Так и было напечатано - "официантки,
предпочтительно мужчины". Все это было реально, но малопривлекательно.
Кого-то стричь? Кого-то страховать? Кому-то подавать закуски?..

Попадались и такие объявления:

"Хорошо устроенный джентльмен мечтает познакомиться с интеллигентной
женщиной любого возраста. Желательно фото".

Ниже примечание мелким шрифтом: "Только не из Харбина".

Что значит - только не из Харбина, удивлялась Маруся, как это понимать?
Чем ему досадил этот несчастный Харбин? А может быть, он сам как раз из
Харбина? Может, весь Харбин его знает как последнего жулика и афериста?..

Хорошо устроенный джентльмен ищет женщину любого возраста... Желательно
фото...

Зачем ему фото, думала Маруся, только расстраиваться?..

Днем она ходила в магазин, стирала и пыталась заниматься английским. В
три забирала Левушку. К шести возвращались Фима и Лора. Вечера проходили у
телевизора за бокалом коктейля.

По субботам они ездили в город. Бродили по музеям. Обедали в японских
ресторанах. Посмотрели музыкальную комедию с Юлом Бриннером.

Так прошел сентябрь, наступила осень. Хотя на газонах еще зеленела
трава и днем было жарко, как в мае...

Маруся все чаще задумывалась о будущем.

Сколько можно зависеть от Лоры? Сколько можно есть чужой хлеб? Сколько
можно жить под чужой крышей? Короче, сколько все это может продолжаться?..

Маруся чувствовала себя, как на даче у родственников. Рано или поздно
надо будет возвращаться домой. Но куда?

А пока что Маруся была сыта и здорова. Одежды у нее хватало. Деньги на
хозяйство лежали в коробке из-под торта. Не жизнь, а санаторий для партийных
работников. Стоило ли ради этого ехать в такую даль?..

В общем, чувство тревоги с каждым днем нарастало...

Однажды Маруся написала такое письмо родителям:

"Дорогие мама и папа!

Представляю себе, как вы меня ругаете, и зря. Дело в том, что абсолютно
нечего писать. Ну, абсолютно.

Лазька улетел на свою историческую родину, где одни, пардон, евреи. Но
он говорит - ничего, мол, пробьемся.

Что еще сказать?

Вена - тихий городок на берегу реки. Все говорили тут - Донау, Донау...
Оказывается - река Дунай и больше ничего.

Вроде бы имеется оперный театр. Хотя я его что-то не заметила.

Люди одеты похуже, чем в Доме кино. Однако получше, чем в Доме науки и
техники.

В Австрии мы жили три недели. Почти не выходили из гостиницы. У входа
дежурили эти самые, которые не просто, а за деньги. В общем, ясно. У одной
была совершенно голая жэ. Папка бы ахнул. В этом плане свободы больше чем
достаточно.

Леве из вещей купила носки шерстяные и джемпер. Себе ничего.

В Америку летели около семи часов. В самолете нам показывали кино. Вы
думаете - какое? В жизни не догадаетесь. "Великолепная семерка". Стоило ли
ехать в такую даль? Поселилась я у Лоры с Фимой. Левка ходит в детский сад.
А я все думаю, чем бы мне заняться.

Свободы здесь еще больше, чем в Австрии. В специальных магазинах
продаются каучуковые органы. Вы понимаете? Мамуля бы сейчас же в обморок
упала.

Чернокожих в Америке давно уже не линчуют. Теперь здесь все наоборот.
Короче, я еще не сориентировалась. Скоро напишу. И вы пишите.

Обнимаю. Ваша несознательная дочь Мария".

Таланты. и поклонники

Как-то раз появился Зарецкий. Узнав, что хозяев нет дома, выразил
смущение:

- Простите, что врываюсь без звонка.

- Ничего, - ответила Маруся, - только я в халате...

Через минуту он пил кофе с бело-розовым зефиром. Сахарная пудра оседала
на тщательно выглаженных кримпленовых брюках...

Зарецкий любил культуру и женщин. Культура была для него источником
заработка, а женщины - предметом вдохновения. То есть культурой он занимался
из прагматических соображений, а женщинами - бескорыстно. Идея бескорыстия
подчеркивалась явным сексуальным неуспехом.

Дело в том, что Зарецкого раздирали противоречивые страсти. Он
добивался женщин, но при этом всячески их унижал. Его изысканные комплименты
перемежались оскорблениями. Шаловливые заигрывания уступали место
взволнованным нравственным проповедям. Зарецкий горячо взывал к морали,
тотчас же побуждая ее нарушить. Кроме того он был немолод. Самолеты называл
аэропланами, как до войны...

Он ел зефир, пил кофе и любовался Марусиными ногами. Полы ее халата
волнующе разлетались. Две верхние пуговки ночной сорочки были расстегнуты.