Чтение 2–й страницы книги ~Мы~

мужской нумер -- какой-то дважды изогнутый вроде буквы S. Мы все были
разные...

Эта, справа, I-330, перехватила, по-видимому, мой растерянный взгляд --
и со вздохом:

-- Да... Увы!

В сущности, это "увы" было совершенно уместно. Но опять что-то такое на
лице у ней или в голосе...

Я с необычайной для меня резкостью сказал:

-- Ничего не увы. Наука растет, и ясно -- если не сейчас, так через
пятьдесят, сто лет...

-- Даже носы у всех...

-- Да, носы, -- я уже почти кричал. -- Раз есть -- все равно какое
основание для зависти... Раз у меня нос пуговицей, а у другого...

-- Ну, нос-то у вас, пожалуй, даже и "классический", как в старину
говорили. А вот руки... Нет, покажите-ка, покажите-ка руки!

Терпеть не могу, когда смотрят на мои руки: все в волосах, лохматые --
какой-то нелепый атавизм. Я протянул руку и -- по возможности посторонним
голосом -- сказал:

-- Обезьяньи.

Она взглянула на руки, потом на лицо:

-- Да это прелюбопытный аккорд. -- Она прикидывала меня глазами, как на
весах, мелькнули опять рожки в углах бровей.

-- Он записан на меня, -- радостно-розово открыла рот О-90.

Уж лучше бы молчала -- это было совершенно ни к чему. Вообще эта милая
О... как бы сказать... у ней неправильно рассчитана скорость языка,
секундная скорость языка должна быть всегда немного меньше секундной
скорости мысли, а уже никак не наоборот.

В конце проспекта, на аккумуляторной башне, колокол гулко бил 17.
Личный час кончился. I-330 уходила вместе с тем S-образным мужским нумером.
У него такое внушающее почтение и, теперь вижу, как будто даже знакомое
лицо. Где-нибудь встречал его -- сейчас не вспомню.

На прощание I -- все так же иксово -- усмехнулась мне.

-- Загляните послезавтра в аудиториум сто двенадцать.

Я пожал плечами:

-- Если у меня будет наряд именно на тот аудиториум, какой вы
назвали...

Она с какой-то непонятной уверенностью:

-- Будет.

На меня эта женщина действовала так же неприятно, как случайно
затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член. И я был рад
остаться хоть ненадолго вдвоем с милой О.

Об руку с ней мы прошли четыре линии проспектов. На углу ей было
направо, мне -- налево.

-- Я бы так хотела сегодня прийти к вам, опустить шторы. Именно
сегодня, сейчас... -- робко подняла на меня О круглые, сине-хрустальные
глаза.

Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не
хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто
все то же самое ее "опережение мысли" -- как бывает (иногда вредное)
опережение подачи искры в двигателе.

При расставании я два... нет, буду точен, три раза поцеловал чудесные,
синие, не испорченные ни одним облачком, глаза.

Запись 3-я.

Конспект:

ПИДЖАК. СТЕНА. СКРИЖАЛЬ.

Просмотрел все написанное вчера -- и вижу: я писал недостаточно ясно.
То есть все это совершенно ясно для любого из нас. Но как знать: быть может,
вы, неведомые, кому Интеграл принесет мои записки, может быть, вы великую
книгу цивилизации дочитали лишь до той страницы, что и наши предки лет 900
назад. Быть может, вы не знаете даже таких азов, как Часовая Скрижаль,
Личные Часы, Материнская Норма, Зеленая Стена, Благодетель. Мне смешно и в
то же время очень трудно говорить обо всем этом. Это все равно как если бы
писателю какого-нибудь, скажем, 20-го века в своем романе пришлось
объяснять, что такое "пиджак", "квартира", "жена". А впрочем, если его роман
переведен для дикарей, разве мыслимо обойтись без примечаний насчет
"пиджака"?

Я уверен, дикарь глядел на "пиджак" и думал: "Ну к чему это? Только
обуза". Мне кажется, точь-в-точь так же будете глядеть и вы, когда я скажу
вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны не был за Зеленой
Стеною.

Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь
ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от
кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее
оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша).
Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена
доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк.
Но зачем, кому это теперь нужно?

Я допускаю: привычка к этой оседлости получилась не без труда и не
сразу. Когда во время Двухсотлетней Войны все дороги разрушились и заросли
травой -- первое время, должно быть, казалось очень неудобно жить в городах,
отрезанных один от другого зелеными дебрями. Но что же из этого? После того
как у человека отвалился хвост, он, вероятно, тоже не сразу научился сгонять
мух без помощи хвоста. Он первое время, несомненно, тосковал без хвоста. Но
теперь -- можете вы себе вообразить, что у вас хвост? Или: можете вы себя
вообразить на улице голым, без "пиджака" (возможно, что вы еще разгуливаете
в "пиджаках"). Вот так же и тут: я не могу себе представить город, не одетый
Зеленой Стеною, не могу представить жизнь, не облеченную в цифровые ризы
Скрижали.

Скрижаль... Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза
мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что
у древних называлось "иконой", и мне хочется слагать стихи или молитвы (что
одно и то же). Ах, зачем я не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль,
о сердце и пульс Единого Государства.

Все мы (а может быть, и вы) еще детьми, в школе, читали этот величайший
из дошедших до нас памятников древней литературы -- "Расписание железных
дорог". Но поставьте даже его рядом со Скрижалью -- и вы увидите рядом
графит и алмаз: в обоих одно и то же -- C, углерод, -- но как вечен,
прозрачен, как сияет алмаз. У кого не захватывает духа, когда вы с грохотом
мчитесь по страницам "Расписания". Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву
превращает в стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с
шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы,
миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем
работу -- единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело,
в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в
одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал
Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну...

Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения задачи счастья нет
еще и у нас: два раза в день -- от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный
организм рассыпается на отдельные клетки: это установленные Скрижалью Личные
Часы. В эти часы вы увидите: в комнате у одних целомудренно спущены шторы,
другие мерно по медным ступеням Марша проходят проспектом, третьи -- как я
сейчас -- за письменным столом. Но я твердо верю -- пусть назовут меня
идеалистом и фантазером -- я верю: раньше или позже, но когда-нибудь и для
этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь все 86400 секунд
войдут в Часовую Скрижаль.

Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах,
когда люди жили еще в свободном, т. е. неорганизованном, диком состоянии. Но
самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя -- пусть
даже зачаточная -- государственная власть могла допустить, что люди жили без
всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного
урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в
голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю
ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили.

Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни был ограничен их
разум, но все-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым
настоящим поголовным убийством -- только медленным, изо дня в день.
Государство (гуманность) запрещало убить насмерть одного и не запрещало
убивать миллионы наполовину. Убить одного, т. е. уменьшить сумму
человеческих жизней на 50 лет, -- это преступно, а уменьшить сумму
человеческих жизней на 50 миллионов лет -- это не преступно. Ну, разве не
смешно? У нас эту математически-моральную задачу в полминуты решит любой
десятилетний нумер; у них не могли -- все их Канты вместе (потому, что ни
один из Кантов не догадался построить систему научной этики, т. е.
основанной на вычитании, сложении, делении, умножении).

А это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя
государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто,
когда и сколько хотел... Совершенно ненаучно, как звери. И как звери,
вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство,
рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь
дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не
додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм.

Так смешно, так неправдоподобно, что вот я написал и боюсь: а вдруг вы,
неведомые читатели, сочтете меня за злого шутника. Вдруг подумаете, что я
просто хочу поиздеваться над вами и с серьезным видом рассказываю
совершеннейшую чушь.

Но первое: я не способен на шутки -- во всякую шутку неявной функцией