Чтение 18–й страницы книги ~Мы~

То есть как это незачем? И что это за странная манера -- считать меня
только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все -- мои тени. Разве я не
населил вами эти страницы -- еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без
меня разве бы увидели вас все те, кого я поведу за собой по узким тропинкам
строк?

Всего этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю:
самое мучительное -- это заронить в человека сомнение в том, что он --
реальность, трехмерная -- а не какая-либо иная -- реальность. Я только сухо
заметил ей, что ее дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.

Пусто. Тихо. Ветер -- там, за стенами, далекий, как тот день, когда мы
плечом к плечу, двое-одно, вышли снизу, из коридоров -- если только это
действительно было. Я шел под какими-то каменными арками, где шаги,
ударившись о сырые своды, падали позади меня -- будто все время другой шагал
за мной по пятам. Желтые -- с красными кирпичными прыщами -- стены следили
за мной сквозь темные квадратные очки окон, следили, как я открывал певучие
двери сараев, как я заглядывал в углы, тупики, закоулки. Калитка в заборе и
пустырь -- памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли -- голые каменные
ребра, желтые оскаленные челюсти стен, древняя печь с вертикалью трубы --
навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и красных кирпичных
всплесков.

Показалось: именно эти желтые зубы я уже видел однажды -- неясно, как
на дне, сквозь толщу воды -- и я стал искать. Проваливался в ямы, спотыкался
о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу ползли вниз, в глаза,
остросоленые капли пота...

Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде не мог найти -- его
не было. А впрочем -- так, может быть, и лучше: больше вероятия, что все это
-- был один из моих нелепых "снов".

Усталый, весь в какой-то паутине, в пыли, -- я уже открыл калитку --
вернуться на главный двор. Вдруг сзади -- шорох, хлюпающие шаги, и передо
мною -- розовые крылья-уши, двоякоизогнутая улыбка S.

Он, прищурившись, ввинтил в меня свои буравчики и спросил:

-- Прогуливаетесь?

Я молчал. Руки мешали.

-- Ну что же, теперь лучше себя чувствуете?

-- Да, благодарю вас. Кажется, прихожу в норму.

Он отпустил меня -- поднял глаза вверх. Голова запрокинута -- и я в
первый раз заметил его кадык.

Вверху невысоко -- метрах в 50 -- жужжали аэро. По их медленному
низкому лету, по спущенным вниз черным хоботам наблюдательных труб -- я
узнал аппараты Хранителей. Но их было не два и не три, как обычно, а от
десяти до двенадцати (к сожалению, должен ограничиться приблизительной
цифрой).

-- Отчего их так сегодня много? -- взял я на себя смелость спросить.

-- Отчего? Гм... Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека,
такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю.
Профилактика, да!

Он кивнул, заплюхал по каменным плитам двора. Потом обернулся -- и
через плечо мне:

-- Будьте осторожны!

Я один. Тихо. Пусто. Далеко над Зеленой Стеной мечутся птицы, ветер.
Что он этим хотел сказать?

Аэро быстро скользит по течению. Легкие, тяжелые тени от облаков, внизу
-- голубые купола, кубы из стеклянного льда -- свинцовеют, набухают...

Вечером:

Я раскрыл свою рукопись, чтобы занести на эти страницы несколько, как
мне кажется, полезных (для вас, читатели) мыслей о великом Дне Единогласия
-- этот день уже близок. И увидел: не могу сейчас писать. Все время
вслушиваюсь, как ветер хлопает темными крыльями о стекло стен, все время
оглядываюсь, жду. Чего? Не знаю. И когда в комнате у меня появились знакомые
коричневато-розовые жабры -- я был очень рад, говорю чистосердечно. Она
села, целомудренно оправила запавшую между колен складку юнифы, быстро
обклеила всего меня улыбками -- по кусочку на каждую из моих трещин, -- и я
почувствовал себя приятно, крепко связанным.

-- Понимаете, прихожу сегодня в класс ( -- она работает на
Детско-воспитательном Заводе) -- и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас!
Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом деле...

-- Нет, нет, что вы, -- поторопился я сказать (вблизи в самом деле
ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах -- это было
совершенно неуместно).

-- Да в конце концов -- это и не важно. Но, понимаете: самый поступок.
Я, конечно, вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая
трудная и высокая любовь -- это жестокость -- вы понимаете?

Еще бы! Это так пересекалось с моими мыслями. Я не утерпел и прочитал
ей отрывок из своей 20-й записи, начиная отсюда: "Тихонько,
металлически-отчетливо постукивают мысли..."

Не глядя я видел, как вздрагивают коричнево-розовые щеки, и они
двигаются ко мне все ближе, и вот в моих руках -- сухие, твердые, даже
слегка покалывающие пальцы.

-- Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю детей выучить
наизусть. Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам -- сейчас,
завтра, послезавтра.

Она оглянулась -- и совсем тихо:

-- Вы слышали: говорят, что в День Единогласия...

Я вскочил:

-- Что -- что говорят? Что -- в День Единогласия?

Уютных стен уже не было. Я мгновенно почувствовал себя выброшенным
туда, наружу, где над крышами метался огромный ветер и косые сумеречные
облака -- все ниже...

Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя
мое волнение -- косточки ее пальцев дрожали).

-- Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят... И потом, если
только вам это нужно -- в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей
из школы на кого-нибудь другого -- и буду с вами, потому что ведь вы,
дорогой, вы -- тоже дитя, и вам нужно...

-- Нет, нет, -- замахал я, -- ни за что! Тогда вы в самом деле будете
думать, что я какой-то ребенок -- что я один не могу... Ни за что!( --
сознаюсь: у меня были другие планы относительно этого дня).

Она улыбнулась: неписаный текст улыбки, очевидно, был: "Ах, какой
упрямый мальчик!" Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова
запавшую между колен складку юнифы -- и теперь о другом:

-- Я думаю, что я должна решиться... ради вас... Нет, умоляю вас, не
торопите меня, я еще должна подумать...

Я не торопил. Хотя и понимал, что должен быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.

...Всю ночь -- какие-то крылья, и я хожу и закрываю голову руками от
крыльев. А потом -- стул. Но стул -- не наш, теперешний, а древнего образца,
из дерева. Я перебираю ногами, как лошадь (правая передняя -- и левая
задняя, левая передняя -- и правая задняя), стул подбегает к моей кровати,
влезает на нее -- и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.

Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить
эту сноболезнь или сделать ее разумной -- может быть, даже полезной.

Запись 22-я.

Конспект:

ОЦЕПЕНЕВШИЕ ВОЛНЫ. ВСЕ СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ. Я -- МИКРОБ.

Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны -- мерно вверх; и
поднявшись -- вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и
не естественно было и это -- когда внезапно спуталась, смешалась,
остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто
подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую
чащу прогулки, со свистом и дымом свалился с неба метеорит.

Мы шли так, как всегда, то есть так, как изображены воины на
ассирийских памятниках: тысяча голов -- две слитных, интегральных ноги, две
интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта -- там, где грозно гудела
аккумулирующая башня -- навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди,
сзади -- стража; в середине трое, на юнифах этих людей -- уже нет золотых
нумеров -- и все до жути ясно.

Огромный циферблат на вершине башни -- это было лицо: нагнулось из
облаков и, сплевывая вниз секунды, равнодушно ждало. И вот ровно в 13 часов
и 6 минут -- в четырехугольнике произошло замешательство. Все это было
совсем близко от меня, мне видны были мельчайшие детали, и очень ясно
запомнилась тонкая, длинная шея и на виске -- путаный переплет голубых
жилок, как реки на географической карте маленького неведомого мира, и этот
неведомый мир -- видимо, юноша. Вероятно, он заметил кого-то в наших рядах:
поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился. Один из стражи щелкнул по
нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул.
И затем -- четкий щелк, приблизительно каждые 2 секунды -- и взвизг, щелк --
взвизг.

Мы по-прежнему мерно, ассирийски, шли -- и я, глядя на изящные зигзаги
искр, думал: "Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется -- и
должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут -- и
сколько красоты..."

Но здесь, как соскочившая на полном ходу гайка, от наших рядов
оторвалась тонкая, упруго-гибкая женская фигура с криком: "Довольно! Не
сметь!" -- бросилась прямо туда, в четырехугольник. Это было -- как метеор
-- 119 лет назад: вся прогулка застыла, и наши ряды -- серые гребни
скованных внезапным морозом волн.