место среди этих настежь раскрытых лиц. Ах, встать бы вот сейчас и,
захлебываясь, выкричать все о себе. Пусть потом конец -- пусть! -- но одну
секунду почувствовать себя чистым, бессмысленным, как это детски-синее небо.
высохшей от ночных слез синеве -- едва заметное пятно, то темное, то одетое
лучами. Это с небес нисходил к нам Он -- новый Иегова на аэро, такой же
мудрый и любяще-жестокий, как Иегова древних. С каждой минутой Он все ближе,
-- и все выше навстречу ему миллионы сердец, -- и вот уже Он видит нас. И я
вместе с ним мысленно озираю сверху: намеченные тонким голубым пунктиром
концентрические круги трибун -- как бы круги паутины, осыпанные
микроскопическими солнцами ( -- сияние блях); и в центре ее -- сейчас сядет
белый, мудрый Паук -- в белых одеждах Благодетель, мудро связавший нас по
рукам и ногам благодетельными тенетами счастья.
замолкла, все сели -- и я тотчас же понял: действительно все -- тончайшая
паутина, она натянута, и дрожит, и вот-вот порвется, и произойдет что-то
невероятное...
любяще-тревожными, перебегающими от лица к лицу глазами. Вот один поднял
руку и, еле заметно шевеля пальцами, сигнализирует другому. И вот ответный
сигнал пальцем. И еще... Я понял: они, Хранители. Я понял: они чем-то
встревожены, паутина натянута, дрожит. И во мне -- как в настроенном на ту
же длину волн приемнике радио -- ответная дрожь.
только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом
все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах
одно лицо за другим -- как страницы -- и все еще не вижу того единственного,
какое я ищу, и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а
потом -- --
пронеслись розовые крылья-уши, темной, двоякоизогнутой петлей буквы S
отразилось бегущее тело -- он стремился куда-то в запутанные проходы между
трибун.
я еще не знаю какая -- но когда-нибудь я ее распутаю). Я уцепился за него
глазами, он клубочком все дальше, и за ним нить. Вот остановился, вот...
нашем ряду, всего в 40 градусов от меня, S остановился, нагнулся. Я увидел
I, а рядом с ней отвратительно негрогубый, ухмыляющийся R-13.
Почему не хотела, чтобы я?" Но невидимая, благодетельная паутина крепко
спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как
сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню, подумал: "Если от
нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что -- == "
что-то о "душе", пронеслась бессмысленная древняя поговорка -- "душа в
пятки". И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается... Что?
обычаем предвыборное молчание. Но сейчас оно не было тем действительно
молитвенным, благоговейным, как всегда: сейчас было как у древних, когда еще
не знали наших аккумуляторных башен, когда неприрученное небо еще бушевало
время от времени "грозами". Сейчас было, как у древних перед грозой.
До боли напряженный слух записывает: где-то сзади мышино-грызущий, тревожный
шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух -- I и R -- рядом, плечом
к плечу, и у меня на коленях дрожат чужие -- ненавистные мои -- лохматые
руки.
эстрады -- чугунный, медленный голос:
"Вот я весь. Весь. Возьми меня!" Но теперь я не смел. Я с усилием -- будто
заржавели все суставы -- поднял руку.
началось, стремглав падало, но я не понимал -- что, и не было силы -- я не
смел посмотреть...
сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из
Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он
был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз в жизни
вздохнет человек еле слышно -- а кругом у всех бледнеют лица, у всех --
холодные капли на лбу.
вверх -- "против" -- упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом лицо I,
ее поднятую руку. В глазах потемнело.
сумасшедшего дирижера -- на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь
взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки
в воздухе перед самыми моими глазами -- возле каблуков чей-то широко
раскрытый, надрывающийся от неслышного крика рот. Это почему-то вре залось
острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов -- как на чудовищном экране.
побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая свой
живот сложенными накрест руками. И уже нет ее -- смыта, или я забыл о ней,
потому что...
застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил
R-13 -- брызжущий, красный, бешеный. На руках у него -- I, бледная, юнифа от
плеча до груди разорвана, на белом -- кровь. Она крепко держала его за шею,
и он огромными скачками -- со скамьи на скамью -- отвратительный и ловкий,
как горилла, -- уносил ее вверх.
прыгнуть, достать их. Не могу сейчас объяснить себе, откуда взялась у меня
такая сила, но я, как таран, пропорол толпу -- на чьи-то плечи -- на скамьи,
-- и вот уже близко, вот схватил за шиворот R:
было слышно -- все кричали свое, все бежали).
вероятно, думал, что его схватил один из Хранителей.
тут я -- мне невероятно стыдно записывать это, но мне кажется: я все же
должен, должен записать, чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца
изучить историю моей болезни -- тут я с маху ударил его по голове. Вы
понимаете -- ударил! Это я отчетливо помню. И еще помню: чувство какого-то
освобождения, легкости во всем теле от этого удара.
уходите!
нырнул вниз, пропал. А я поднял на руки I, крепко прижал ее к себе и понес.
буйную, горячую, такую радостную волну. И пусть там что-то разлетелось
вдребезги -- все равно! Только бы так вот нести ее, нести, нести...
головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились
спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова,
в диком состоянии свободы -- как наши далекие предки? Неужели нет
Благодетеля? Против... в День Единогласия -- против? Мне за них стыдно,
больно, страшно. А впрочем, кто "они"? И кто я сам: "они" или "мы" -- разве
я -- знаю?
верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже -- начало чудесной
невычислимой кривизны -- открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто
не замечает, что кровь, что открыта грудь... нет, больше: она видит все это
-- но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застегнута,
-- она разорвала бы ее, она...
зубы, -- А завтра -- неизвестно что. Ты понимаешь: ни я не знаю, никто не
знает -- неизвестно! Ты понимаешь, что все известное кончилось? Новое,
невероятное, невиданное.
потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь
узкие золотые окна зрачков. Так -- долго, молча. И почему-то вспоминается,
как однажды сквозь Зеленую Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные желтые
зрачки, а над Стеной вились птицы (или это было в другой раз).
туда -- ты понимаешь?
бесконечно-малое, я -- точка...
(сегодняшняя): в точке больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться,
шевельнуться -- и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
же, как и я, боятся мельчайшего движения. Вот сейчас, когда я пишу это, все
сидят, забившись в свои стеклянные клетки, и чего-то ждут. В коридоре не
слышно обычного в этот час жужжания лифта, не слышно смеха, шагов. Иногда
Херберт Фрэнк
Никитин Юрий
Соломатина Татьяна
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Максимов Альберт