вижу: по двое, оглядываясь, проходят на цыпочках по коридору, шепчутся...
Запись 26-я.
краснощекое. Я думаю -- меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой
какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных
одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало
быть, мир -- наш мир -- еще существует? Или это только инерция, генератор
уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся -- два оборота, три
оборота -- на четвертом замрут...
глаза в черноту и вдруг чувствуете -- заблудились, и скорее, скорее
начинаете ощупывать кругом, искать что-нибудь знакомое и твердое -- стену,
лампочку, стул. Именно так я ощупывал, искал в Единой Государственной Газете
-- скорее, скорее -- и вот:
Единогласия. В 48-й раз единогласно избран все тот же, многократно
доказавший свою непоколебимую мудрость Благодетель. Торжество омрачено было
некоторым замешательством, вызванным врагами счастья, которые тем самым,
естественно, лишили себя права стать кирпичами обновленного вчера фундамента
Единого Государства. Всякому ясно, что принять в расчет их голоса было бы
так же нелепо, как принять за часть великолепной, героической симфонии --
кашель случайно присутствующих в концертном зале больных..."
самом деле можно возразить на этот кристальнейший силлогизм?
Бюро Медицинского и Бюро Хранителей. На днях предстоит важный
Государственный акт".
странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и
нисколько не удивительно, что вижу синее небо, круглое солнце; и все -- как
обычно -- отправляются на работу.
шли все. Но вот перекресток, поворот за угол, и я вижу: все как-то странно,
стороной огибают угол здания -- будто там в стене прорвало какую-то трубу,
брызжет холодная вода, и по тротуару нельзя пройти.
сшибло с тротуара... На высоте примерно 2-х метров на стене --
четырехугольный листок бумаги, и оттуда -- непонятные -- ядовито-зеленые
буквы:
от волнения крылья-уши. Поднявши вверх правую руку и беспомощно вытянув
назад левую -- как больное, подбитое крыло, он подпрыгивал вверх -- сорвать
бумажку -- и не мог, не хватало вот столько.
один из всех, -- не подумает ли он: я в чем-нибудь виноват и именно потому
хочу..."
настоящим моим ангелом-хранителем, сколько раз он спасал меня, и смело
подошел, протянул руку, сорвал листок.
оттуда. Потом поднял вверх левую бровь, бровью подмигнул на стену, где
висело "Мефи". И мне мелькнул хвостик его улыбки -- к моему удивлению, как
будто даже веселой. А впрочем, чего же удивляться. Томительной, медленно
подымающейся температуре инкубационного периода врач всегда предпочтет сыпь
и сорокаградусный жар: тут уж по крайней мере ясно, что за болезнь. "Мефи",
высыпавшее сегодня на стенах, -- это сыпь. Я понимаю его улыбку... *(5)
через много дней, доверху набитых событиями самыми странными и неожиданными.
опять белый листок: "Мефи". И на стене внизу, на скамейке, на зеркале в
вагоне (видимо, наклеено наспех -- небрежно, криво) -- везде та же самая
белая, жуткая сыпь.
Кого-то тронули за плечо -- он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева
от меня -- другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту
же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду -- в
колесах, руках, газетах, ресницах -- пульс все чаще и, может быть, сегодня,
когда я с I попаду туда, -- будет 39, 40, 41 градус -- отмеченные на
термометре черной чертой...
Станки молча, насупившись стоят. И только краны, чуть слышно, будто на
цыпочках, скользят, нагибаются, хватают клешнями голубые глыбы замороженного
воздуха и грузят их в бортовые цистерны "[Интеграла]": мы уже готовим его к
пробному полету.
сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня
какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове
и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе --
чуть заметный белый квадратик -- наклеена бумажка. И меня всего трясет --
может быть, от смеха -- да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это,
когда вы сами слышите свой смех?).
аэроплане, альтиметр пять тысяч метров, сломалось крыло, вы турманом вниз, и
по дороге высчитываете: "Завтра -- от двенадцати до двух... от двух до
шести... в шесть обед..." Ну не смешно ли? А ведь мы сейчас -- именно так!
не видел, что через каких-нибудь 3 -- 4 часа...
Запись 27-я.
Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь -- и
оттуда глухой гул.
пять минут, десять, пятнадцать: никого.
последние пять минут, и если она не выйдет -- --
спасен. Медленно иду по коридору, назад. Дрожащий пунктир лампочек на
потолке все тусклее, тусклее...
отскакивающий от потолка, от стен, -- и она, летучая, слегка запыхавшаяся от
бега, дышит ртом.
рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд,
когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в
душе выметающий вихрь? Да, да, в душе -- смейтесь, если хотите.
свист, свет...
-- и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное
описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики,
листья, слова, камни -- рядом, кучей, одно за другим...
мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал -- они как-то взорвали или разрушили
Зеленую Стену -- и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от
низшего мира город.
до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное,
ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно
прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как
свечки, -- в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как
немые зеленые фонтаны... И все это карачится, шевелится, шуршит, из-под ног
шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни шагу --
потому что под ногами не плоскость -- понимаете, не плоскость, -- а что-то
Куликов Роман
Суворов Виктор
Василенко Иван
Лукьяненко Сергей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия