Чтение 27–й страницы книги ~Мы~

"Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит
дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции -- завтра в 12
он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...

У меня в комнате, в 15.30. Я вошел -- и увидел Ю. Она сидела за моим
столом -- костяная, прямая, твердая, -- утвердив на руке правую щеку. Должно
быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне -- на щеке у
ней так и остались пять ямок от пальцев.

Одну секунду во мне -- то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле
стола -- она рядом с I, разъяренная... Но только секунду -- и сейчас же
смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в
комнату, по рассеянности повернули выключатель -- лампочка загорелась, но
как будто ее и нет -- такая смешная, бедная, ненужная...

Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все -- она схватила мои
обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как
древние украшения, щеками, -- сказала:

-- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я
счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра -- вы
совершенно здоровы, вы заново -- родились...

Я увидел на столе листок -- последние две страницы вчерашней моей
записи: как оставил их там с вечера -- так и лежали. Если бы она видела, что
я писал там... Впрочем, все равно: теперь это -- только история, теперь это
-- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...

-- Да, -- сказал я, -- и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и
впереди меня человек, и от него -- тень на мостовой. И понимаете: тень --
светится. И мне кажется -- ну вот я уверен -- завтра совсем не будет теней,
ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце -- сквозь все...

Она -- нежно и строго:

-- Вы -- фантазер! Детям у меня в школе -- я бы не позволила говорить
так...

И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию,
и как их там пришлось связать, и о том, что "любить -- нужно беспощадно, да,
беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...

Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро -- обклеила
всего меня улыбкой, ушла.

И -- к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и
вот уже 16, я стучу в дверь -- сердце стучит...

-- Войдите!

На пол -- возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх,
смотреть в глаза -- поочередно, в один и в другой -- и в каждом видеть себя
-- в чудесном плену...

А там, за стеною, буря, там -- тучи все чугуннее: пусть! В голове --
тесно, буйные -- через край -- слова, и я вслух вместе с солнцем лечу
куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда -- и за мною планеты -- планеты,
брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами -- и планеты
немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества --
планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного
счастья...

И вдруг -- сверху:

-- А ты не думаешь, что вершина -- это именно объединенные в
организованное общество камни?

И все острее, все темнее треугольник:

-- А счастье... Что же? Ведь желания -- мучительны, не так ли? И ясно:
счастье -- когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка,
какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем -- ставили знак
плюс, перед абсолютным счастьем -- конечно, минус -- божественный минус.

Я -- помню -- растерянно пробормотал:

-- Абсолютный минус -- 273o...

-- Минус 273 -- именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не
доказывает, что мы -- на вершине.

Как тогда, давно -- она говорила как-то за меня, мною -- развертывала
до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое -- я не мог -- и с
усилием вытащил из себя "нет".

-- Нет, -- сказал я. -- Ты... ты шутишь...

Она засмеялась, громко -- слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась
до какого-то края -- оступилась -- вниз... Пауза.

Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом
притянула к себе -- и ничего нет; только ее острые, горячие губы.

-- Прощай!

Это -- издалека, сверху, и дошло до меня нескоро -- может быть, через
минуту, через две.

-- Как так "прощай"?

-- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, -- разве тебе не
было мучительно? А теперь Операция -- и ты излечишься от меня. И это --
прощай.

-- Нет, -- закричал я.

Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:

-- Как? Не хочешь счастья?

Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли
друг на друга, крушили, трещали...

-- Ну что же, я жду -- выбирай: Операция и стопроцентное счастье --
или...

-- "Не могу без тебя, не надо без тебя", -- сказал я или только подумал
-- не знаю, но I слышала.

-- Да, я знаю, -- ответила мне. И потом -- все еще держа у меня на
плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:

-- Тогда -- до завтра. Завтра -- в двенадцать: ты помнишь?

-- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...

-- Тем лучше для нас. В двенадцать -- послезавтра...

Я шел один -- по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал -- как
бумажку, обломки чугунного неба летели, летели -- сквозь бесконечность им
лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных -- но я шел один. Мне
было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]...

Запись 32-я.

Конспект:

Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.

Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я -- человек:
следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю:
случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а
телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую
страницу, -- будут желтые, ледяные...

Нет: конечно, не верите -- и оттого до сих пор не прыгнули с десятого
этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу,
бреетесь, улыбаетесь, пишете...

То же самое -- да, именно то же самое -- сегодня со мной. Я знаю, что
эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи,
снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту -- и
настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю -- или
может быть мне кажется, что двадцать четыре часа -- это двадцать четыре
года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на
вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он
покачивается на воде, и понимаю -- что надо ухватиться за поручень -- и под
рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные
шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной
пищей для двигателей. И внизу на реке -- я вижу ясно синие, вздувшиеся от
ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня,
посторонне, плоско -- как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское,
чертежное лицо Второго Строителя -- вдруг говорит:

-- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать
три... ну, три с половиной часа...

Передо мною -- в проекции, на чертеже -- моя рука со счетчиком,
логарифмический циферблат, цифра 15.

-- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...

Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -- --

И я вижу со стороны -- как чуть заметно начинает дрожать моя рука с
циферблатом.

-- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это -- на неделю. Куда -- на
неделю: больше!

-- Мало ли что... кто знает...

-- Я знаю...

Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху.
Мне трудно дышать, трудно идти -- и трудно, медленно, не останавливаясь ни
на секунду, -- ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце
проспекта. Башенный шпиц -- в тучах -- тусклый, синий и глухо воет: сосет
электричество. Воют трубы Музыкального Завода.

Как всегда -- рядами, по четыре. Но ряды -- какие-то непрочные, и,
может быть, от ветра -- колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на
углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым
дыханием комок, у всех сразу -- длинные, гусиные шеи.

-- Глядите! Нет, глядите -- вон там, скорей!

-- Они! Это они!

-- ...А я -- ни за что! Ни за что -- лучше голову в Машину...

-- Тише! Сумасшедший...

На углу, в аудиториуме -- широко разинута дверь, и оттуда -- медленная,
грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" -- это не то: не ноги
-- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса;