Чтение 4–й страницы книги ~Мы~

* 2. Это слово у нас сохранилось только в виде поэтической метафоры:
химический состав этого вещества нам неизвестен.

Но не ясно ли: блаженство и зависть -- это числитель и знаменатель
дроби, именуемой счастьем. И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах
Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для
зависти. А он оставался, потому что оставались носы "пуговицей" и носы
"классические" (наш тогдашний разговор на прогулке), потому что любви одних
добивались многие, других -- никто.

Естественно, что, подчинив себе Голод (алгебраический=сумме внешних
благ), Единое Государство повело наступление против другого владыки мира --
против Любви. Наконец и эта стихия была тоже побеждена, т. е. организована,
математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический
"Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право -- как на сексуальный продукт
-- на любой нумер".

Ну, дальше там уж техника. Вас тщательно исследуют в лабораториях
Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов в крови -- и
вырабатывают для вас соответственный Табель сексуальных дней. Затем вы
делаете заявление, что в свои дни желаете пользоваться нумером таким-то (или
таким-то), и получаете надлежащую талонную книжечку (розовую). Вот и все.

Ясно: поводов для зависти нет уже никаких, знаменатель дроби счастья
приведен к нулю -- дробь превращается в великолепную бесконечность. И то
самое, что для древних было источником бесчисленных глупейших трагедий, у
нас приведено к гармонической, приятно-полезной функции организма так же,
как сон, физический труд, прием пищи, дефекация и прочее. Отсюда вы видите,
как великая сила логики очищает все, чего бы она ни коснулась. О, если бы и
вы, неведомые, познали эту божественную силу, если бы и вы научились идти за
ней до конца.

...Странно, я писал сегодня о высочайших вершинах в человеческой
истории, я все время дышал чистейшим горным воздухом мысли, а внутри как-то
облачно, паутинно и крестом -- какой-то четырехлапый икс. Или это мои лапы,
и все оттого, что они были долго у меня перед глазами -- мои лохматые лапы.
Я не люблю говорить о них -- и не люблю их: это след дикой эпохи. Неужели во
мне действительно -- --

Хотел зачеркнуть все это -- потому что это выходит из пределов
конспекта. Но потом решил: не зачеркну. Пусть мои записи, как тончайший
сейсмограф, дадут кривую даже самых незначительных мозговых колебаний: ведь
иногда именно такие колебания служат предвестником -- --

А вот уже абсурд, это уж действительно следовало бы зачеркнуть: нами
введены в русло все стихии -- никаких катастроф не может быть.

И мне теперь совершенно ясно: странное чувство внутри -- все от того же
самого моего квадратного положения, о каком я говорил вначале. И не во мне
икс (этого не может быть) -- просто я боюсь, что какой-нибудь икс останется
в вас, неведомые мои читатели. Но я верю -- вы не будете слишком строго
судить меня. Я верю -- вы поймете, что мне так трудно писать, как никогда ни
одному автору на протяжении всей человеческой истории: одни писали для
современников, другие -- для потомков, но никто никогда не писал для предков
или существ, подобных их диким, отдаленным предкам...

Запись 6-я.

Конспект:

СЛУЧАЙ. ПРОКЛЯТОЕ "ЯСНО". 24 ЧАСА.

Повторяю: я вменил себе в обязанность писать, ничего не утаивая.
Поэтому, как ни грустно, должен отметить здесь, что, очевидно, даже у нас
процесс отвердения, кристаллизации жизни еще не закончился, до идеала еще
несколько ступеней. Идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается, а у
нас... Вот не угодно ли: в Государственной Газете сегодня читаю, что на
площади Куба через два дня состоится праздник Правосудия. Стало быть, опять
какой-то из нумеров нарушил ход великой Государственной Машины, опять
случилось что-то непредвиденное, непредвычислимое.

И, кроме того, нечто случилось со мной. Правда, это было в течение
Личного Часа, т. е. в течение времени, специально отведенного для
непредвиденных обстоятельств, но все же...

Около 16 (точнее, без десяти 16) я был дома. Вдруг -- телефон.

-- Д-503? -- женский голос.

-- Да.

-- Свободны?

-- Да.

-- Это я, I-330. Я сейчас залечу за вами, и мы отправимся в Древний
Дом. Согласны?

I-330... Эта I меня раздражает, отталкивает -- почти пугает. Но именно
потому-то я и сказал: да.

Через 5 минут мы были уже на аэро. Синяя майская майолика неба и легкое
солнце на своем золотом аэро жужжит следом за нами, не обгоняя и не
отставая. Но там, впереди, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки
старинного "купидона", и это как-то мешает. Переднее окошко поднято, ветер,
сохнут губы, поневоле их все время облизываешь и все время думаешь о губах.

Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна -- там, за Стеною. Затем
легкое, невольное замирание сердца -- вниз, вниз, вниз, как с крутой горы,
-- и мы у Древнего Дома.

Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную
скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери --
старуха, вся сморщенная и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли
внутрь, рот как-то зарос -- и было совсем невероятно, чтобы она заговорила.
И все же заговорила.

-- Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? -- И морщины засияли (т.
е., вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление "засияли") .

-- Да, бабушка, опять захотелось, -- сказала ей I.

Морщинки сияли:

-- Солнце-то, а? Ну что, что? Ах, проказница, ах, проказница! Зна-ю,
знаю! Ну, ладно: одни идите, я уж лучше тут, на солнце...

Гм... Вероятно, моя спутница -- тут частый гость. Мне хочется что-то с
себя стряхнуть -- мешает: вероятно, все тот же неотвязный зрительный образ:
облако на гладкой синей майолике.

Когда поднимались по широкой, темной лестнице, I сказала:

-- Люблю я ее -- старуху эту.

-- За что?

-- А не знаю. Может быть -- за ее рот. А может быть -- ни за что.
Просто так.

Я пожал плечами. Она продолжала, улыбаясь чуть-чуть, а может быть, даже
совсем не улыбаясь:

-- Я чувствую себя очень виноватой. Ясно, что должна быть не
"просто-так-любовь", а "потому-что-любовь". Все стихии должны быть...

-- Ясно... -- начал я, тотчас же поймал себя на этом слове и украдкой
заглянул на I: заметила или нет?

Она смотрела куда-то вниз; глаза были опущены -- как шторы.

Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту, и среди ярко
освещенных, прозрачных клеток -- темные, с опущенными шторами, и там, за
шторами -- == Что у ней там, за шторами? Зачем она сегодня позвонила, и
зачем все это?

Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь -- и мы в мрачном,
беспорядочном помещении (это называлось у них "квартира"). Тот самый,
странный, "королевский" музыкальный инструмент -- и дикая, неорганизованная,
сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость
вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних
книг; желтая бронза -- канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией,
не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.

Я с трудом выносил этот хаос. Но у моей спутницы был, по-видимому,
более крепкий организм.

-- Это -- самая моя любимая... -- и вдруг будто спохватилась --
укус-улыбка, белые острые зубы. -- Точнее: самая нелепая из всех их
"квартир".

-- Или еще точнее: государств, -- поправил я. -- Тысячи
микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как...

-- Ну да, ясно... -- по-видимому, очень серьезно сказала I.

Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в
ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание
зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный "камин",
большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее -- прекрасное, прозрачное,
вечное -- стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.

-- И подумать: здесь "просто-так-любили", горели, мучились... (опять
опущенная штора глаз). -- Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой
энергии. не правда ли?

Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был
все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в ней происходило что-то
такое -- не знаю что, что выводило меня из терпения, мне хотелось спорить с
ней, кричать на нее (именно так), но приходилось соглашаться -- не
согласиться было нельзя.

Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза.
Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые
"квартиры", -- человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна
внутри: глаза. Она как будто угадала -- обернулась. "Ну, вот мои глаза. Ну?"
(Это, конечно, молча.)

Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая
жизнь. Я видел только огонь -- пылает там какой-то свой "камин" -- и
какие-то фигуры, похожие...

Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было