Чтение 33–й страницы книги ~Мы~

И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей -- так, чтобы
поверила -- иначе уж никогда...

-- Слушай, I, -- я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас --
я только выпью воды...

Во рту -- сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду
-- и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими
руками.

Теперь я увидел: синий дымок -- это от папиросы. -- Она поднесла к
губам, втянула, жадно проглотила дым -- так же, как я воду, и сказала:

-- Не надо. Молчи. Все равно -- ты видишь: я все-таки пришла. Там,
внизу -- меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...

Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад
(там в стене кнопка, и ее трудно достать) -- и мне запомнилось, как
покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.

Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье -- медленный,
нежный, теплый, обволакивающий все яд...

И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон -- вдруг
что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас:
на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны. и на одном: буква Ф и
какие-то цифры... Во мне они -- сцепились в один клубок, и я даже сейчас не
могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли
вскрикнула...

Еще одна минута -- из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке
-- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска
зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о
чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас -- не надо. И я все нежнее, все жесточе
сжимаю ее -- все ярче синие пятна от моих пальцев...

Она сказала (не открывая глаз -- это я заметил) :

-- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?

-- Да, правда.

И тогда глаза распахнулись -- и я с наслаждением смотрел, как быстро
бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.

Я рассказал ей все. И только -- не знаю почему... нет, неправда, знаю
-- только об одном промолчал -- о том, что Он говорил в самом конце, о том,
что я им был нужен только...

Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо:
щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.

Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно -- поставил
стакан на стол и спросил:

-- Ты за этим и приходила -- потому что тебе нужно было узнать?

Из зеркала на меня -- острый, насмешливый треугольник бровей,
приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не
сказала.

Не нужно. Я знаю.

Проститься с ней? Я двинул свои -- чужие -- ноги, задел стул -- он упал
ничком, мертвый, как там -- у нее в комнате. Губы у нее были холодные --
когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.

А когда ушла -- я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, --

Я не могу больше писать -- я не хочу больше!

Запись 39-я.

Конспект:

КОНЕЦ.

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный
раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И
мне было ясно: все решено -- и завтра утром я сделаю это. Было это то же
самое, что убить себя -- но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому
что ведь только убитое и может воскреснуть.

На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня
горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра,
когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами
кровли...

Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе --
еще со вчерашнего -- стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал:
мне надо было все это скорее, как можно скорее.

Небо -- пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней,
все вырезано из синего осеннего воздуха -- тонкое -- страшно притронуться:
сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое -- во мне: нельзя
думать, не надо думать. не надо думать, иначе -- --

И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только
регистрировал. Вот на мостовой -- откуда-то ветки, листья на них зеленые,
янтарные, малиновые. Вот наверху -- перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро.
Вот -- головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет,
каркает, жужжит...

Потом -- пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню:
споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное.
Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.
Лицо...

Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом
губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда -- я
перешагнул через него и побежал -- потому что я уже не мог, мне надо было
сделать все скорее, иначе -- я чувствовал -- сломаюсь, прогнусь, как
перегруженный рельс...

К счастью -- это было уже в двадцати шагах, уже вывеска -- золотые
буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько
мог -- и вошел.

Внутри, в коридоре -- бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с
листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два
-- и опять останавливались.

Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я
молил их -- как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что
секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.

Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо
выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам,
как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:

-- У него живот болит! Проводите его в уборную -- вон, вторая дверь
направо...

И на меня -- смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу
или... или...

Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные,
крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на
шее ерзал -- вот-вот прорвет тонкий чехол.

-- Зачем вы здесь? -- спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.

Я так и вцепился в него:

-- Скорее -- к вам в кабинет... Я должен все -- сейчас же! Это хорошо,
что именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это
хорошо...

Он тоже знал [ее], и от этого мне было еще мучительней, но, может быть,
он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду
один в эту последнюю мою секунду...

Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то
бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком,
накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть
одно слово -- все равно какое -- самое пустяковое слово, я бы все сдвинул
сразу. Но он молчал.

И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, -- я сказал (не
глядя):

-- Мне кажется -- я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся...
А впрочем -- нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел
погибнуть, это было мне дороже всего... то есть не погибнуть, а чтобы она...
И даже сейчас -- даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете,
что меня вызывал Благодетель?

-- Да, знаю.

-- Но то, что Он сказал мне... Поймите же -- это вот все равно, как
если сейчас выдернуть из-под вас пол -- и вы со всем, что вот тут на столе
-- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся -- и все в кляксу...

-- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.

И тогда я -- захлебываясь, путаясь -- все, что было, все, что записано
здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о
моих руках -- да, именно с этого все и началось, -- и как я тогда не хотел
исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные
удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там --
за Стеною...

Все это -- несуразными комьями, клочьями -- я захлебывался, слов не
хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные
слова -- я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) -- вот уже
говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было,
да, да!"

Я чувствую, как от эфира -- начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и
с трудом спрашиваю:

-- Но как же -- но этого вы ниоткуда не могли...

У него усмешка -- молча -- все кривее... И затем:

-- А знаете -- вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили
всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите -- нет? А
не помните ли вы, что там мельком, на секунду, -- вы видели там... меня? Да,
да: меня.

Пауза.