Чтение 12–й страницы книги ~На куличках~

Шмит бежал вдоль бревенчатой стены, мигали в глазах оголенные нары.
За погон что-то задело, - глянул на стену, вверх: там - на одной пе-
тельке качалась таблица отдания чести.

Шмит рванул таблицу:

- Эт-то что такое? Ты у меня...

И так ударил голосом на "эт-то", так развернул в этом слове мучи-
тельную ту пружину, что вышло, должно быть, страшным простое "это": се-
рый солдатик шатнулся, как от удара.

Но Шмит был уж далеко: этот серый - не то. Шмит бежал туда, где рабо-
тали, - к пороховому, где было много.

Только трех солдатиков нынче, вот, и не погнали на работы: в казарме
дневального, у погреба - часового и красильщика, который патронные ящики
красил.

А красил ящики не какой-нибудь дуролом, какой не знает и грунтовки
положить, - красил ящики рядовой Муравей, своего дела мастер известный.
Не то что-что, а даже когда спектакль ставили о запрошлом году: "Царь
Максимьян и его непокорный сын Адольфа" - так даже для спектакля все ря-
довой Муравей расписывал. И он же, Муравей, на гармошке первый специа-
лист: как он - страдательную сыграть никто не мог. Рядовой Муравей себе
цену знал.

И, вот, стоял он маленький, чернявый, будто даже и не русский, стоял
и душу свою тешил. Ящики-то зеленым помазать - это еще дело годит. А по-
ка что, зеленью и подгрунтовкой белой, расписывал он на ящике вид: реч-
ка, как есть живая ихняя Мамура-речка, а над речкой - ветлы, а над ве...

- А-ах! - как гром разразила его сверху Шмитова рука.

- Т-ты красишь? Ты... красишь? Я... тебе... что... велел?

И еще что-то кричал Шмит - может, и не слова даже, очень даже просто,
что не слова, - кричал и бил прислонившегося к зарядному ящику Муравья.
Бил - и все больше хотелось бить: до крови, до стонов, до закатившихся
глаз. Так же неудержно, как раньше хотелось без конца тоненькую Марусю
подымать на руки, целовать - неудержно.

Со страху ли, или уж больно большим преступником видел себя Муравей,
но только не кричал он. А Шмиту попритчилось тут упрямство. Нужно было
одолеть, нужен был... нужен был - задыхался Шмит - нужен был крик, стон.

Шмит вытащил из кармана револьвер - и только тут Муравей заорал бла-
гим матом.

На поле за пороховым погребом услыхали. Размахивали руками, прыгали
через канавы, неслись сюда черные фигуры. И впереди был Андрей Иваныч:
он дежурил сегодня с солдатами.

Шмит поглядел на Андрея Иваныча, что-то хотел ему сказать, но уж
близко дышали, запалились, бежавши, солдаты. Шмит махнул рукой и медлен-
но пошел.

Солдаты стояли в кругу вкруг лежащего, вытягивали головы, долго никто
не насмеливался подойти. Потом вылез, кряхтя, из середины неуклюже-сте-
пенный детина, присел на карачки к Муравью:

- Э-эх, сердешный, как он тебя, знычть, ловко оборудовал...

Андрей Иваныч узнал Аржаного. Аржаной приподнял голову Муравью и уме-
ло, как будто это не впервой ему, обматывал ситцевым платком.

"Да, это Аржаной, тот самый, что манзу убил. Тот самый..." - И заду-
мался Андрей Иваныч.

17. Клуб ланцепупов.

Все уж это знали, что Шмит совсем, как бешеный, бегает. И когда неж-
данно-негаданно вошел он в столовую собрания, все, как по команде, при-
тихли, прижухли, даром, что навеселе были.

- Ну, что ж вы, господа? О чем? - Шмит оперся о стол, с тяжелой ус-
мешкой.

Все сидели, а он стоял: вот это будто, самое неловкое и было, верте-
лись. Кто-то не вытерпел и вскочил:

- Мы... мы ане-анекдот...

- Ка-акой анекдот?

... "Какой?" Как нарочно, вылетели все из головы: какой же. "А вдруг
он нюхом учует, что мы говорили о нем и..."

Выручил капитан Нечеса. Поковырял сизый свой нос и сказал:

- А мы... это, да, армянский - знаешь? Одын ходыт, другой ходыт...
двэнадцатый ходыт, что такой?

Шмит почти улыбнулся:

- А-а, двэнадцатый ходыт? Стало быть, капитан-Нечесовы дети...

Все подхватили, загоготали облегченно:

"Что же, он даже и ничего вовсе, даже и шутит"...

Шмит обвел их всех острыми, железно-серыми глазами, каждого ощупал
отдельно и сказал:

- Господа, а не осточертело вам здесь? Не пора ли чего-нибудь этакого
похлеще? А? Не ахнуть ли нам в город, в ланцепуповский клубик, например?
Чуть ли не с год ведь не были.

Шмит глядел, искал: "Поедут - не поедут? А вдруг - поедут, и мы там
где-нибудь встретим Аза... Азанчеева? Вдруг - ведь может же"...

Публика оживилась.

- Теперь? Да ведь о полночь уж... С ума спятить! - всю ночь переть
туда - ехать... Ветер, качать будет...

- Ну-с? Как же? - усмешкой хлестнул Шмит Андрея Иваныча, уперся в ши-
рокий Андрея-Иванычев лоб.

Андрей Иваныч вышел вперед и сказал, хотя и не знал даже толком, что
за клуб такой ланцепупов, - сказал:

- Я еду.

Лиха беда начать, а там уж пойдет. Загалдели: - и я, и я! Засуети-
лись, застегивали шинели, пошли к берегу. Не поехал только Нечеса.

На воде был такой холодина, что все языки подвязались. Свистел, жуть
нагонял ветер. Дремали, сидя. Без конца, всю ночь, колотилась головою
волна о железный борт.

Под'езжали на рассвете. Медленно, презрительно, величаво выкатывалось
из воды солнце. Сразу стало стыдно клевать носом, вскочили, глядели на
непроснувшийся, розово-синий на горе город.

Растолкали на пристани китайцев-извозчиков и покатили гуськом на пяти
дребезгливых подводах на самый край города.

На звонок дверь, как у Кащея во дворце, сама растворилась: людей не
видать было. Шопотом, воровато вошли в приготовленную комнату, вида нео-
бычного, очень длинную: коридор, а не комната. У одной стены - узкий,
весь в бутылках, стол. А насупротив, где окна - ничего: пусто, гладко.

Шмит налил полнехонек стакан рома, выпил, рука у него чуть дрожала,
глаза узились и кололи.

- Ну, что ж, господа, жребий?

Кинули жребий. Выпал орел четверым: Шмиту, Молочке, Тихменю, Нестеро-
ву. Отчего-то розовость Молочкова мигом полиняла.

- Я бросаю! - крикнул Шмит и кинул за окно большой, весело сверкнув-
ший золотой.

На раскрытом окне опущена и парусом вздувается штора. Стали у окна
попарно - справа и слева, вынули револьверы, вытянулись, ждали. Резкий,
кованный профиль Шмита, острый, выдвинутый вперед подбородок, закрытые
глаза...

- Но зачем же они... - поднял было голову Андрей Иваныч: ничего не
понимал.

На него цыкнули: притих. У всех были красные, дикие глаза, с прозе-
ленью лица: может, от бессонной ночи. Вихрились какие-то несуразные об-
рывки слов в головах. Лили в себя спирт. Сердце - в нестерпимых, слад-
ко-мучительных тисках.

Плыл вверх солнечный квадрат на белой занавеске. Все так же молча си-
дели. Не знал никто: час прошел, или два, или...

Шаги по тротуару под окном. Какая-то одинаковая у всех судорога - и
четыре нестройных, вразброд, выстрела.

Вскочили, взбудораженно загалдели, все кинулись к окну. У самой стены
лежал на спине в ватной синей кофте манза: нагнулся, было, за новеньким,
золотым. Но поднять, должно быть, не успел.

Уж что было дальше, не видал Андрей Иваныч. От ночи ли бессонной, от
винного ли дурмана, или еще от чего, но только сомлел он. Как стоял у
окна, так тут же на пол и сел.

Очнулся: совсем близко над ним Шмитовы железно-серые глаза.

- Разве мыслимо? - Шмит встал с колен, выпрямился. - Офицер, как инс-
титутка, на кровь не может глядеть. Я всегда это говорю: офицер в мирное
время должен учиться убивать...

Андрей Иваныч медленно поднимался с полу - шатнулся - схватился за
Тихменя.

Тихмень взял его под руку, повел к выходу:

- Пойдемте, голубчик, пойдемте. Вам еще рано, погодите...

Вышли в маленький голый садик с почернелым забором, с печально-непок-
рытой землей. Только недавно еще вышло на небо солнце, а уж затягивался
смертной пленкой тумана его зрак.

Тихмень сбросил фуражку, провел рукой по зализам своим, глянул вверх:

- Скверно. Все скверно. Так скверно! - сказал он скрипуче. Махнул ру-
кой, и опять сидел молча, слишком длинный, непрочный. Полз ржавый, ржа-
вящий, желтый туман.

- Хотя бы война какая, что ли... - буркнул в нос Тихмень.

- Хороши мы будем на войне!

Хотел это только сказать или сказал - и сам того не знал Андрей Ива-
ныч: в голове колотилось, клочьями неслось стремглав, путалось.

18. Альянс.

Пост великий, мокреть, теплынь. Чавкает под ногами грязь, - так чав-
кает, что вот-вот человека проглотит.