Чтение 17–й страницы книги ~На куличках~

Непротошнов - подавай, Бог, ноги: слава Богу - целехонек ушел.

Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.

"Нет, не так... Надо прислониться к стене... Вот теперь... хорошо,
прочно".

Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка злая раз-
жалась, освободила.

24. Поминки.

Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может, это было нелепо,
бессмысленно, но больше нельзя - нужно было выкрикнуть все, что...

Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал у притолки
Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока насмелился оклик-
нуть:

- Ваше-бродь... Господин поручик!

Андрей Иваныч с сердцем бросил перо: опять рыбьеглазый этот!

- Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?

- Никак нет, ваше-бродь... Капитан Шмит сами... Они сами убились...
Вко-вконец...

Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся -
в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.

"Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь, - она, зна-
чит"...

Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через зал, на
столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом...

Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это
уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь такое стрясется -
без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка Марусина
лежала на ее руках.

- Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что было в
письме, и протянул руки - лететь: все кончено, все боли...

Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.

- Вон! вон! Не могу вас... Это все - это вы - я все знаю...

- Я? Что я?

- Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило... Что вам стоило выст-
релить в воздух? Я же присылала к вам... О, вы, хотели, я знаю... вы хо-
тели... я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!

Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у калитки остановил-
ся. Все перепуталось в голове.

"Как? Неужели же она... после всего, после всего... любила? Простила?
Любила Шмита?"

Трудно, медленно до глубины, до дна добрался - и вздрогнул: так было
глубоко.

"Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"...

Но из дома он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял: туда нельзя.
Больше никогда уж нельзя.

К похоронам Шмитовым генерал приехал из города. И такую поминальную
Шмиту речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о других-прочих что уж и
толковать.

Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только Маруси.
Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала и уехала. А еще то-
же любила, называется! Хороша любовь.

Взвихрилась, уехала, - так бы без поминок Шмит и остался. Да спасибо
генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.

Нету Шмита на белом свете - и сразу, вот, стал он хорош для всех.
Крутенек был, тяжеленек, - оно верно. Да за то...

У всякого доброе слово для Шмита нашлось: один только молчал Андрей
Иваныч, сидел, как в воду опущенный. Э-э, совесть должно быть, малого
зазрила. Ведь у них со Шмитом-то американская дуэль, говорят, была, -
правда или нет? А все ведь бабы, все бабы, - всему причины... Эх!

- А ты, брат, пей, ты пей, оно и глядишь... - сердобольно подливал
Андрею Иванычу Нечеса.

И пил Андрей Иваныч, послушно пил. Хмель-батюшка - ласковый: некуда
голову преклонить, так хмель ее примет, приголубит, обманом взвеселит...

И когда нагрузившийся Молочко брякнул на гитаре "Барыню" (на поми-
нальном-то обеде) - вдруг замело, завихрило Андрея Иваныча пьяным, про-
пащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится заг-
нанная на кулички Русь.

Выскочил Андрей Иваныч на середину, постоял секунду, потер широкий
свой лоб - смахнул со лба что-то - и пошел коленца выкидывать, только
держись,

- Вот это так-так! Ай да наш, ай да Андрей Иваныч! - закричал Нечеса
одобрительно, - я говорил, брат, пей, я говорил. Ай да наш!