Чтение 3–й страницы книги ~На куличках~

Цны тамбовской, ничего не видал - и вдруг... Подавляет... И даже нет:
весь обращаешься в прах, по ветру летишь вот, как... Это очень радост-
но...

- Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка, может - добрая, а
может - и нет.

Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И он неожи-
данно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.

Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти-что
даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, и
нельзя было, как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок...

Но Шмит уже опять улыбался:

- Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне говорил Нечеса.

- Да, уж чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на какого угод-
но, только бы...

- Так вот, меняйтесь со мной? Мой Гусляйкин - пьяница, говорю откро-
венно. Но до чрезвычайности веселый малый.

- Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...

Простились. Андрей Иваныч шел домой, весь еще полный голубого. Итти
бы ему одному и нести бы в себе это бережно... Да увязался Молочко.

- Ну что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую, глупоглазую
свою мордочку: охота узнать что-нибудь новенькое, что бы можно было с
жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и вечером в собрании.

- Да ничего особенного, - сказал Андрей Иваныч. - Шмит предложил ден-
щика.

- Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, - можете се-
бе представить? А вы были у Шмитов? А у командира? Да бишь... командир в
отпуску. Вот лафа - и вечном отпуску! Вот бы так, можете себе предста-
вить?

- У Шмитов еще не успел, - говорил Андрей Иваныч рассеянно, все еще
думая о сонно-голубом. - Был у Нечесов, у генерала. Генеральша - вдруг,
ни к чему, о бородавках...

Спохватился Андрей Иваныч, да было уж поздно. Маковым цветом заалел
Молочко, заиндючился и важно сказал:

- По-жа-луйста! Просил бы... Я горжусь, что удостоен, можно-сказать,
доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно не при чем...
Аб-со-лютно!

Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.

У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.

- Ну, прощайте, я здесь.

Но, попрощавшись, опять развернулся и в минуту успел рассказать про
генерала, что он бабник из бабников, успел показать Шмитовский зеленый
домик и что-то подмигнуть про Марусю Шмит, успел наболтать о каком-то
непонятном клубе ланцепупов, о Петяшке поручика Тихменя...

Еле-еле стряхнул с себя все это Андрей Иваныч. Стряхнул - и пошел
снова сонный, заколдованный, поплыл в голубом, в сказочном, на тамбовс-
кое таком непохожем. Не видя, поводил глазами по деревянным, сутулым до-
мишкам-грибам.

Вдруг застучали в окно, дробно так, весело.

- "Кому - мне?" - остановился Андрей Иваныч перед зелененьким доми-
ком. - "Да нет, не мне", - пошел дальше.

В зелененьком домике распахнулось окно, кликнул веселый голос:

- Эй, новенький, новенький, подите-ка сюда!

Недоуменно подошел Андрей Иваныч и фуражку снял. "Но как же - но кто
же это?"

- Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Ма-
руся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой у
вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил...

Бормочет что-то Андрей Иваныч и глаза развесил: узкая, шаловливая
мордочка, - не то тебе мышенка, не то - милой дикой козы. Узкие и длин-
ные, наискось немного, глаза.

- Ну что, дивитесь? Озорная? Да мне не привыкать! Смерть люблю выко-
маривать. Я в пансионе дежурной была в кухне - изжарила начальнице кот-
лету из жеванной бумаги... Ой-ой-ой, что было! А за Шмитов портрет... Вы
Шмита-то знаете? Да Господи, ведь он же про вас и говорил мне! Вы прихо-
дите как-нибудь вечером, что за визиты!..

- Да с удовольствием. Вы извините, я сегодня так настроен как-то, не
могу говорить...

Но увидал Андрей Иваныч, что и она замолчала, и куда-та мимо него
смотрит. Принахмурилась малость. Возле губ - намек на недетские морщин-
ки: еще нет их, когда-нибудь лягут.

- Паутинка, - поглядела вслед золотой Богородицыной пряже.

Перевела на Андрея Иваныча глаза и спросила:

- А вы когда-нибудь о смерти думали? Нет, даже и не о смерти, а вот -
об одной самой последней секундочке жизни, тонкой вот - как паутинка.
Самая последняя, вот, оборвется сейчас - и все будет тихо...

Долго летели глазами оба за паутинкой. Улетела в голубое, была - и
нету...

Засмеялась Маруся. Может, засмутилась, что вдруг так - о смерти. Зах-
лопнула окошко, пропала.

Пошел Андрей Иваныч домой. "Все хорошо, все превосходно... И чорт с
ним, с Тамбовом. И чтоб ему провалиться. А здесь - все милые. Надо поб-
лиже с ними, поближе... Все милые. И генерал - что ж, он ничего"...

5. Сквозь Гусляйкина.

С удовольствием спроводил Андрей Иваныч своего так-точного истукана -
Непротошнова. Полученный от Шмита Гусляйкин, действительно, оказался
словоохотлив по-бабьи и не по-бабьи уж запивоха. То и знай, являлся с
подбитой физией, изукрашенный кусками черного пластыря (пластырь этот
Гусляйкиным величался "кластырь" - от "класть": очень даже просто). Но и
такой - с заплатками черными, и пусть даже пьяненький - все же он был
для глаз Андрей-Иванычевых милее, чем Непротошнов.

Гусляйкин приметил, видно, расположение нового своего хозяина и пус-
тился с ним в конфиденции в знак благодарности. Видимо, у Шмитов Гусляй-
кин, как по бабьей его натуре и надобно, дневал-ночевал у замочных сква-
жин, да у дверных щелей. Сразу такое загнул что-то о Шмитовской спальне,
что покраснел Андрей Иваныч и строго Гусляйкина окоротил. Гусляйкин не
мало был изумлен: "Господи, всякая барыня, да и всякий барин тутошний, -
озолотили бы за такие рассказы слушали бы, как соловья, а этот... да на-
ве-ерно - притворяется только..." - и опять начинал.

Как ни отбрыкивался Андрей Иваныч, как ни выговаривал Гусляйкину, тот
все вел свою линию и какие-то темные, жаркие, обрывочные видения поселил
в Андрей-Иванычевой голове. То, вот, Шмит несет на руках Марусю, так,
как ребенка, и во время обеда держит, кормит из рук... То почему-то Шмит
поставил Марусю в угол - она стоит, и рада стоять. То наложили дров в
печку, топят печку вдвоем, перед печкой - медвежья шкура...

И когда Андрей Иваныч собрался, наконец, к Шмитам и сидел в их столо-
вой, с милыми, избушечьими, бревенчатыми стенами, - он прямо, вот, глаза
боялся поднять: а вдруг она а вдруг Маруся - по глазам увидит, какие
мысли... Ах, проклятый Гусляйкин!

А Шмит говорил своим ровным, ясным, как лед, голосом:

- Гм... так, говорите, вам понравился Рафаэль картофельный? Да уж,
хорош Сахар Медович! За хорошие дела к чертям на кулички генерала не за-
сунули б. И теперь, вот, где солдатские деньги пропадают, где - лошади-
ные кормовые? Я уж чую, я чу-ую...

- Ну, Шмит, ты уж это слишком, - сказала Маруся ласково.

Не вытерпел Андрей Иваныч: с противным самому себе любопытством под-
нял глаза. Шмит сидел на диване, Маруся стояла сзади под пальмой. Перег-
нулась сейчас к Шмиту и тихонько, один раз, провела по жестким Шмитовым
волосам. Один раз, - но, должно быть, так нежно, должно быть, так нежно.

У Андрея Иваныча так и екнуло. "Но какое мне дело?" Никакого, да. А
щемит все сильнее. "Если бы вот так когда-нибудь мне один раз, только
один раз..."

Проснулся Андрей Иваныч, когда Шмит назвал его имя.

- ...Андрей Иваныч у нас один-единственный, агнчик невинный. А то все
на подбор. Я? Меня сюда - за оскорбление действием, Молочку - за публич-
ное непотребство. Нечесу - за губошлебство. Косинского - за карты... Бе-
регитесь, агнчик: сгинете тут, сопьетесь, застрелитесь...

Может оттого, что Маруся стояла под пальмой, или от усмешки Шмитовой
- но только невтерпеж - Андрей Иваныч вскочил:

- Это уж вы, знаете, слишком, уж на это-то меня хватит, чтобы не
спиться. Да и что вам за дело?

- Ка-кой же вы! - засмеялась Маруся, золотая паутинка - самая послед-
няя секундочка - зазвенела. - Ведь ты же, Шмит, шутишь? Ведь, да?

Опять наглянулась к Шмиту из-за дивана. "Только б не гладила... Не
надо же, не надо", - молился Андрей Иваныч, затаил дух... Кажется, она
что-то спросила - ответил наобум-Лазаря:

- Нет, благодарю вас...

- То есть, как - благодарю? Вы о чем же это изволите думать? Ведь я
спросила, были ли вы у Нечесов.

И только, когда Шмит уходил, Андрей Иваныч становился Андрей Иваны-
чем, нет никакого Гусляйкина, не надо бояться, что она погладит Шмита,
все просто, все ласково, все радостно.

Когда вдвоем - тут и думать не надо, о чем говорить: само говорится.
Так и скачут, и играют слова, как весенний дождь. Такой поток, что Анд-
рей Иваныч обрывает, не договаривает. Но она должна понять, она понима-
ет, она слышит самое... Или, может, так кажется? Может, Андрей Иваныч
придумал себе свою Марусю? Ах, все равно, лишь бы...

Запомнился - уложен в ларчик драгоценный - один вечер. То все ведро