Чтение 4–й страницы книги ~На куличках~

стояло, теплынь, без шинелей ходили, это в ноябре-то. А тут вдруг дунуло
сиверком. Синева побледнела, и к вечеру - зима.

Андрей Иваныч и Маруся огня не зажигали, сидели, вслушиваясь в шушу-
канье сумерек. Пухлыми хлопьями, шапками сыпался снег, синий, тихий. Ти-
хо пел колыбельную - и плыть, плыть, покачиваться в волнах сумерек, слу-
шать, баюкать грусть...

Андрей Иваныч отсел нарочно в дальний угол дивана от Маруси: так луч-
ше, так будет только самое тонкое, самое белое - снег.

- Вот, дерево теперь все белое, - вслух думала Маруся, и на белом де-
реве - птица, дремлет уж час и два, не хочет улететь...

Тихое снежное мерцанье за окном. Тихая боль в сердце.

- Теперь и у нас, в деревне, зима, - ответил Андрей Иваныч. - Собаки
зимою ведь особенно лают, вы помните? Да? Мягко и кругло. Кругло, да...
А в сумерках - дым от старновки над белой крышей, такой уютный. Все си-
нее, тихое, и навстречу идет баба с коромыслом и ведрами...

Марусино лицо с закрытыми глазами было такое тревожно-бледное и неж-
ное от снежных отсветов... Чтобы не видеть - уж лучше не видеть, - Анд-
рей Иваныч тоже закрыл глаза...

А когда зажгли лампу, ничего уж не было, ничего такого, что привиде-
лось без лампы.

И эти все слова о дремлющей на снежном дереве птице, синем вечере -
показались такими незначущими, не особенными.

Но запомнились.

6. Лошадиный корм.

У русской печки - хайло-то какое ведь: ненасытное. Один сноп спалили
и другой, и десятый - и все мало, и заваливают еще. Так, вот, и генерал
за обедом: уж и суп поел, и колдунов литовских горку, и кашки пуховой
гречишной покушал с миндальным молоком, и равиолей с десяток спровадил,
и мяса черкасского, в красном вине тушеного, две порции усидел. Несет
зайченок-повар новое блюдо - хитрый какой-то паштет, крепким перцем пах-
нет, мушкатом, - как паштета не с'есть? Душа генеральская хочет паштета,
а брюхо уж по сих пор полно. Да генерал хитер: знает как бренное тело
заставить за духом итти.

- Ларька, вазу мне, - квакнул генерал.

Покатился самоварный Ларька, мигом притащил генералу большую, длинную
и узкую, вазу китайского расписного форфора. Отвернулся в сторонку гене-
рал и облегчился на древне-римский манер.

- Ф-фу! - вздохнул затем - и положил себе на тарелку паштета кусок.

За хозяйку сидела не генеральша: посади ее - натворит еще чего-нибудь
такого. Сидела за хозяйку свояченица Агния, с веснущатым, вострым носом.
А генеральша устроилась поодаль, ничего почти что не ела, глазами была
не здесь, прихлебывала все из стаканчика.

Покушав, генерал пришел в настроение:

- А ну-ка скажи, Агния, знаешь ли ты, когда дама офицером бывает, -
ну, знаешь?

Веснущатая, дощатая, выцветшая Агния почуяла какую-то каверзу, заер-
зала на стуле. Нет, не знает она...

- Ух ты-ы! Как же ты не знаешь? Тогда дама бывает офицером, когда она
бывает... в каком чине? В каком чине, а? Поняла?

Затрепыхалась, заалела, закашляла Агния: кх-кх-кх! Куда и деваться не
знала. Чай, ведь - девица она - и этакое... скоромное... А генерал зали-
вался: сначала внизу, в бур-болоте на дне, а потом наверху, тоненькой
лягушечкой.

Забылась Агния, занялась паштетом, глаза - в тарелку, быстро, быстро
отправляла крошечные кусочки в рот. А генерал медленно нагибался, наги-
бался к Агнии, замер - да как гукнет вдруг на нее этаким басом, как из
бучила:

- Г-гу-у!

Ихнула Агния благим матом, сидя, запрыгала на стуле, заморгала, зап-
ричитала:

- Штоп тебе... штоп тебе... штоп тебе...

Раз двадцать этак вот "штоп тебе" - и под самый конец тихонько: про-
валиться, - штоп тебе провалиться, пр-ровалиться"... Была у Агнии такая
чудная привычка: все пугал ее со скуки из-за углов генерал - вот и при-
выкла.

Любил генерал слушать Агниевы причитанья, - разгасился, никак не пе-
редохнет - хохочет:

- Охо-хо, вот кликуша-то, вот порченая, вот дурья-то голова, охо-хо!

А генеральша прихлебывала, не слышала, далеко где-то, не тут жила.

Прикатился Ларька - запыхался.

- Ваше преосходительство, там капитан Шмит вас желает видеть.

- Шмит? Вот принесло... И поесть толком не дадут, ч-чорт! Проси сюда.

Свояченица Агния выскочила из-за стола в соседнюю комнату, и скоро в
дверной щели уже заходил веснущатый ее нос, однажды мелькнувший Андрею
Иванычу.

Вошел Шмит, тяжелый, высокий. Пол заскрипел под ним.

- А-а-а, Николай Пе-тро-вич, здравствуйте. Не хотите ли, миленочек,
покушать? Вот, равиоли есть, пррев-вос-ходные! Сам, неженчик мой, стря-
пал: им, паршивцам, разве можно доверить? Равиоли вещь тонкая, из таких
все деликатностей: мозги из костей, пармезанец опять же, сельдерей моло-
денький - ни-и-как не старше июльского... Не откажи, голубеночек.

Шмит взял на тарелку четыреугольный пирожок, равнодушно глотнул и за-
говорил. Голос - ровный, граненый, резкий, и слышится - на губах - не-
видная усмешка.

- Ваше превосходительство, капитан Нечеса жалуется, что лошади не по-
лучают овса, на одной резке сидят. Это совершенно немыслимо. Сам Нечеса,
конечно, боится притти вам сказать. Я не знаю, в чем тут дело. Может,
это ваш любимчик, как его... Мундель-Мандель; ну как его...

У генерала - прелестнейшее настроение: зажмурил свои буркалы и мурлы-
чит:

- Мендель-Мандель-Мундель-Мондель... Эх, Николай Петрович, голубено-
чек, не в том счастье. Ну, чего тебе, еще надо? Видел я намедни Марусю
твою. Ну, и кошечка же, ну и милочка - н-т-ц-а, вот что... И подцепил же
ты! Ну, какого еще рожна тебе надо, а?

Шмит сидел молча. Железно-серые, небольшие, глубоко всаженные глаза
еще глубже ушли. Узкие губы сжались еще уже.

Генеральша только сейчас услышала Шмита, поймала кусочек и спросила
треснуто:

- Нечеса?

И забыла, замолкла. В дверной щели все ходил вверх и вниз веснущатый
вострый нос.

Шмит настойчиво и уже со злостью повторил:

- Я еще раз считаю долгом доложить вашему превосходительству: лошади-
ные кормовые куда-то пропадают. Я не хочу пускаться в догадки - кто,
Мундель или не Мундель...

Вдруг опять проснулась генеральша, услышала: Мундель, - и ляпнула:

- Кормовые-то? Это вовсе не Мундель, а он, - кивнула на генерала. -
Ему на обеды не хватает, проедается очень, - и засмеялась генеральша
почти весело.

Шмит, как сталью, уперся взглядом в генерала:

- Я давно это знаю, если уж по правде говорить. И главное деньги про-
падают, люди могут думать на меня, я - казначей. Этого я не могу допус-
тить.

Узко сжаты Шмитовы губы, все лицо спокойно, как лед. Но как синий
напруженный лед в половодье: секунда - и ухнет с грохотом хлынет сокру-
шающая, неистовая, весенняя вода.

А генерал хлынул уже. Зяпнул нутряным своим басом:

- До-пус-тить? Ка-ак-с?

И оступился на злючий визг:

- Капитан Шмит, встать, руки по швам, с вами говорит генерал Азанче-
ев!

Шмит встал, спокойный, белый. Генерал тоже вскочил, громыхнул стулом
и накинулся на Шмита, осыпал, оглоушил:

- М-мальчишка! Ты с-смеешь не до-пу-скать, а? Мне, Азанчееву? Да ты
з-знаешь, я т-тебя в двадцать четыре часа...

Искал, чем бы кольнуть Шмита побольнее:

- Да давно ли ты стоял тут и просил разрешения, да-р-разрешения у ме-
ня жениться. А теперь завел себе девчонку хорошенькую - и д-думаешь, и
уж б-бальшой стал, и все тебе можно! М-мальчишка!

- Как... вы... сказали? - отрубил Шмит по одному пронзительные -
трехлинейные пульки - слова.

- ...Девчонку, говорю, завел, так и думаешь! Погоди-ка, миленок, бу-
дет она по рукам ходить, как и прочие наши. А то ишь-ты, мы-ста, не
мы-ста!

Твердый, выдвинутый вперед подбородок у Шмита мелко дрожал. Пол
скрипнул, Шмит сделал шаг - отвесил генералу резкую, точную, чеканную,
как и сам Шмит, оплеуху.

И тут все перемешалось. Как, вот, бывает, когда ребятенки катятся с
горы на ледяшках, и в самом низку налетят друг на друга: брызнет от
взрытого сугроба снег, салазки - вверх полозьями, и визг веселый, и жа-
лобный плач ушибленного.

Метнулся Ларька, услужливо подставил стул, генерал плюхнулся, как ме-
шок. Дверная щель разверзлась. Свояченица Агния вскочила в родимчике и
полоумно причитала: штоп, штоп, штоп провалиться... Генеральша держала
стакан в руке и треснуто, пусто смеялась - так пустушка смеется на коло-
кольне по ночам.

Генерал, без голосу, нутром просипел:

- Под суд... У-пе-ку...