Чтение 14–й страницы книги ~Завтрак у Тиффани~

пришел в ярость: "Надо было сказать, что дело идет о жизни и смерти!" - и
заставил меня позвонить Расти. Сначала подошел дворецкий мистера Троулера.
"Мистер и миссис Троулер обедают, - объявил он, - что им передать?" Джо Белл
закричал в трубку: "Это срочно, слышите? Вопрос жизни и смерти!" В
результате я получил возможность поговорить с урожденной Уайлдвуд или,
вернее, ее выслушать:

"Вы что, ошалели? Мы с мужем подадим в суд на того, кто попробует
приплести наше имя к этой от-от-отвратительной де-де-дегенератке. Я всегда
знала, что она наркоманка и что морали у нее не больше, чем у суки во время
течки. Тюрьма для нее - самое место. II муж со мной согласен на тысячу
процентов. Мы просто в суд подадим на того, кто..." Повесив трубку, я
вспомнил о старом Доке из Тьюлипа, Техас; но нет, Холли не позволила бы ему
звонить, она убьет меня за это.

Я снова вызвал Калифорнию. Линия была все время занята, и, когда мне
наконец дали О. Д. Бермана, я уже выпил столько мартини, что ему самому
пришлось объяснять мне, зачем я звоню.

- Вы насчет детки? Все уже знаю. Я позволил Игги Финкелстайну. Игги -
лучший адвокат в Нью-Йорке. Я сказал Игги: займись этим делом и вышли мне
счет, только не называй моего имени, понятно? Я вроде в долгу перед деткой.
Не то чтобы я ей был должен, но надо же ей помочь. Она тронутая. Дурака
валяет. Но валяет всерьез, понимаете? В общем, ее освободят под залог в
десять тысяч. Не беспокойтесь, вечером Игги ее заберет; не удивлюсь, если
она уже дома.

Но ее не было дома; не вернулась она и на следующее утро, когда я пошел
накормить кота. Ключа у меня не было, и, поднявшись по пожарной лестнице, я
проник в квартиру через окно. Кот был в спальне, и не один: нагнувшись над
чемоданом, там стоял мужчина. Я перешагнул через подоконник; приняв друг
друга за грабителей, мы обменялись неуверенными взглядами. У него было
приятное лицо, гладкие, словно лакированные волосы, и он напоминал Жозе;
больше того, в чемодан он собирал вещи Жозе - туфли, костюмы, с которыми
Холли вечно возилась и носила то в чистку, то в ремонт. Заранее зная ответ,
я спросил:

- Вас прислал мистер Ибарра-Егар?

- Я есть кузен, - сказал он, настороженно улыбаясь, с акцентом, сквозь
который едва можно было продраться.

- Где Жозе?

Он повторил вопрос, словно переводя его на другой язык.

- А, где она? Она ждет, - сказал он и, словно забыв обо мне, снова стал
укладывать вещи.

Ага, дипломат решил смыться. Что ж, меня это не удивило и нисколько но
опечалило. Но какой же подлец!

- Его бы следовало выпороть кнутом.

Кузен хихикнул; кажется, он меня понял. Он захлопнул чемодан и протянул
мне письмо.

- Моя кузен, она просил оставлять это для ее друг. Вы сделать одолжение?

На конверте торопливым почерком было написано: "Для мисс X. Голайтли".

Я сел на ее кровать, прижал к себе кота и почувствовал каждой своей
клеточкой такую боль за Холли, какую почувствовала бы она сама.

- Да, я сделаю одолжение.

И сделал, вопреки своему желанию. У меня не хватило ни мужества
уничтожить письмо, ни силы воли, чтобы оставить его в кармане, когда Холли,
очень осторожно, спросила меня, нет ли случайно каких-нибудь известий о
Жозе. Это было на третье утро; я сидел у ее постели в больничной палате, где
воняло йодом и подкладным судном. Она лежала там с той ночи, когда ее
арестовали.

- Да, милый, - приветствовала она меня, когда я подошел к ней на цыпочках
с блоком сигарет "Пикаюн" и букетиком фиалок в руках, - я все-таки потеряла
наследника.

Ей нельзя было дать и двенадцати лет - палевые волосы зачесаны назад,
глаза без темных очков, чистые, как дождевая вода, - не верилось, что она
больна.

И все же это было так.

- Вот гадость - я чуть не сдохла. Кроме шуток: толстуха чуть не прибрала
меня. Она веселилась до упаду. Я тебе, кажется, не рассказывала про толстую
бабу? Я сама о ней не знала, пока не умер брат. Сначала я просто не могла
понять, куда он делся, что это значит: Фред умер; а потом увидела ее, она
была у меня в комнате, качала Фреда на руках, толстая рыжая сволочь, и сама
качалась, качалась в кресле - а Фред у нее на руках - и ржала, как духовой
оркестр. Вот смех! Но у нас это все впереди, дружок: дожидается рыжая, чтобы
сыграть с нами шутку. Теперь ты понял, с чего я взбесилась и все переломала?

Не считая адвоката, нанятого О. Д. Берманом, я был единственным, кого
допустили к Холли. В палате были еще больные - три похожие на близнецов
дамы, которые без недоброжелательства, но откровенно меня разглядывали и
делились впечатлениями, перешептываясь по-итальянски.

Холли объяснила:

- Они думают, что ты - мой соблазнитель. Парень, который меня подвел. - И
на мое предложение просветить их на этот счет ответила: - Не могу. Они не
говорят по-английски. Да и зачем портить им удовольствие?

Тут она и спросила меня о Жозе.

В тот миг, когда она увидела письмо, глаза ее сощурились, а губы
сложились в тугую улыбку, которая вдруг состарила ее до бесконечности.

- Милый, - попросила она, - открой, пожалуйста, тот ящик и достань мне
сумочку. Девушке не полагается читать такие письма, не намазав губы.

Глядя в ручное зеркальце, она мазалась и пудрилась до тех пор, пока на
лицо не осталось и следа от ее двенадцати лет. Она накрасила губы одной
помадой и нарумянила щеки другой. Подвела веки черным карандашом, потом
голубым, спрыснула шею одеколоном, нацепила жемчужные серьги и надела темные
очки. Забронировавшись таким образом и посетовав на печальное состояние
своего маникюра, она разорвала наконец конверт и быстро пробежала письмо.
Пока она читала, сухая, деревянная улыбка на ее лице становилась все тверже
и суше. Затем она попросила сигарету. Затянулась.

- Отдает дерьмом. Но божественно, - сказала она и швырнула мне письмо. -
Может, пригодится, если вздумаешь написать роман из жизни крыс. Не робей.
Прочти вслух. Я сама хочу послушать.

Оно начиналось: "Дорогая моя девочка..."

Холли сразу меня прервала. Ей хотелось знать, что я думаю о почерке. Я
ничего о нем не думал: убористое, разборчивое, невыразительное письмо.

- Он весь в этом. Застегнут на все пуговки. Страдает запорами, - объявила
она. - Продолжай.

"Дорогая моя девочка, я любил тебя, веря, что ты не такая, как все. Но
пойми мое отчаяние, когда мне открылось столь жестоким и скандальным
образом, как ты непохожа на ту женщину, которую человек моей веры и
общественного положения хотел бы назвать своей женой. Я поистине скорблю,
что тебя постигло такое бесчестие, и не смею ко всеобщему осуждению
присоединить еще и свое. Поэтому я надеюсь, что и ты меня не осудишь. Я
должен оберегать свою семью и свое имя, и я - трус, когда им что-нибудь
угрожает. Забудь меня, прекрасное дитя. Меня здесь больше нет. Я уехал
домой. И пусть Бог не оставит тебя и твоего ребенка. Пусть Бог не будет
таким, как Жозе".

- Ну?

- В своем роде это, пожалуй, честно. И даже трогательно.

- Трогательно? Эта бодяга?

- Но в конце концов он же сам признает, что он трус. И с его точки
зрения, сама понимаешь...

Холли не желала признать, что она понимает; однако, несмотря на толстый
слой косметики, лицо выдавало ее.

- Хорошо. У этой крысы есть свои оправдания. Но он гигантская крыса.
Крысиный король, как Расти. И Бенни Шаклетт. Ах, пропади я пропадом, -
сказала она, кусая кулак, совсем как обиженный ребенок. - Я его любила.
Такую крысу.

Итальянское трио, решив, что это любовный crise [*Кризис (франц.)] и что
во всем виноват я, зацокало на меня с укоризной. Я был польщен, горд тем,
что хоть кто-то мог подумать, будто я ей не безразличен.

Я предложил ей еще сигарету, она успокоилась, глотнула дым и сказала:

- Спасибо, козлик. И спасибо, что ты оказался таким плохим наездником. Не
заставил бы ты меня изображать амазонку - есть бы мне тогда бесплатную кашу
в доме для незамужних мамаш. Спорт, как видишь, очень помогает. Но легавые
до la merde перетрусили, когда я им сказала, что во всем виновата эта
проститутка, которая меня стукнула. Теперь я их могу притянуть по всем
статьям, включая незаконный арест.

До сих пор мы избегали говорить о самой серьезной стороне дела, и теперь
это шутливое упоминание прозвучало убийственно - оно ясно показывало, что
Холли не в состоянии понять всей мрачности своего положения.

- Слушай, Холли, - начал я, приказывая себе: будь сильным,
рассудительным, будь ей опорой, - слушай, Холли, все это не шутки. Надо
подумать о будущем.

- Молод ты еще меня поучать. Мал. Да и какое тебе дело до меня?

- Никакого. Кроме того, что я твой друг и поэтому беспокоюсь. Я хочу
знать, что ты намерена делать.

Она потерла нос и уставилась в потолок.

- Сегодня среда, да? Значит, до субботы я намерена проспать, чтобы как
следует отоспаться. В субботу утром я смотаюсь в банк. Потом забегу к себе
на квартиру и заберу там пижаму-другую и платье получше. После чего двину в
Айдл-уайлд. Там для меня, как ты знаешь, заказано самое распрекрасное место
на самом распрекрасном самолете. А раз уж ты такой друг, я позволю тебе
помахать мне ручкой. Пожалуйста, перестань мотать головой.

- Холли! Холли! Это невозможно.

- Et pourquoi pas? [*Почему же? (франц.)] He думай, я не собираюсь
цепляться за Жозе. По моей переписи он гражданин преисподней. Но с какой