подходящую минуту, дело обернется по-другому".
Ольги, перебил ее вопросом: "И ты считала, что это неправильно?" И хотя он
получил бы ответ из дальнейшего рассказа, но это он хотел узнать немедленно.
могло. При всей нашей молодости и неопытности мы это знали, да и отец,
конечно, знал, только позабыл, как и многое другое. Он составил себе план:
встать неподалеку от Замка, у дороги, где проезжают коляски чиновников, и,
если удастся, изложить им свою просьбу о прощении. Откровенно говоря, план
был совсем неразумный, даже если бы случилось невозможное и просьба дошла бы
до ушей какого-нибудь чиновника. Разве один чиновник может простить? В
крайнем случае это дело всего руководства, но даже и оно не может прощать, а
может только осуждать. Да и вообще, может ли чиновник, даже если он выйдет
из коляски, составить себе полное представление о деле по тем словам,
которые пробормочет несчастный, измотанный, постаревший человек, наш отец?
Чиновники -- народ очень образованный, но односторонний, по своей
специальности каждый из одного слова может вывести целый ряд мыслей, но ему
можно часами объяснять то, что касается другого отдела, и он будет только
вежливо кивать головой, но не поймет ни слова. И это вполне понятно:
попробуй только сам разобраться в каких-нибудь служебных мелочах, которые
тебя непосредственно касаются в каких-нибудь пустяках, которые любой
чиновник может разрешить одним мановением руки, -- попробуй только в них
разобраться досконально, и уж ты всю жизнь провозишься, а до сути так и не
доберешься. Но даже если отец и попадет на какого-нибудь нужного чиновника,
все равно тот ничего без предварительной документации сделать не смог бы, а
уж на проезжей дороге он никак не сумеет простить отца, разобраться во всем
он сможет только на службе, поэтому он снова посоветует идти обычным путем,
по инстанциям, но именно на этом пути отца уже постигла неудача. До чего
дошел отец, если уж он решил хоть как-то пробиться таким способом! Если бы
существовала хоть отдаленная возможность чего-то достичь этим путем, то
дорога кишмя кишела бы просителями, но даже школьники младших классов знают,
что такие вещи невозможны, и, разумеется, на дороге было совершенно пусто.
Впрочем, быть может, в отце это еще больше укрепляло надежду, и он всячески
поддерживал ее. Ему это было необходимо, но для этого человеку не нужно было
даже пускаться в сложные рассуждения -- ему и с первого раза становилось
ясно, насколько все это безнадежно. Ведь когда чиновники едут в Деревню или
возвращаются в Замок, они не на увеселительную прогулку отправляются: и в
Деревне и в Замке их ждет работа, оттого и едут они со всей возможной
быстротой. Им и в голову не приходит выглядывать из окна коляски и смотреть,
нет ли на дороге просителей; в коляске полно бумаг и документов, чиновники
их изучают".
документов не было". В рассказе Ольги перед ним открывался такой огромный,
почти неправдоподобный мир, что он не мог удержаться, чтобы как-то не
соприкоснуться с ним, хотя бы вспоминая о своих мелких переживаниях, чтоб
убедиться не только в существовании этого мира, но и отчетливее ощутить, что
и сам он тоже существует.
чиновника дела настолько важные, а документы настолько ценные или
объемистые, что брать их с собой нельзя, и тогда чиновники вообще мчатся
галопом. Во всяком случае, никто из них не смог бы выкроить время для отца.
Более того: к Замку ведет множество дорог. То одна из них в моде, и тогда по
ней едет большинство, то другая -- и туда устремляются все. По каким
правилам происходят эти перемены, установить еще не удалось. Один раз в
восемь утра все едут по одной дороге, через десять минут -- по другой, потом
-- по третьей, а быть может, через полчаса снова по первой, и уж тут едут
весь день, но в любую минуту возможны изменения. Правда, у Деревни все
дороги сходятся, но там коляски летят как бешеные, тогда как у Замка они еще
замедляют ход. И если порядок езды по Дороге не установлен и разобраться в
нем трудно, то это относится и к числу колясок. Бывают дни, когда ни одной
коляски не увидишь, а потом их проезжает великое множество. Теперь представь
себе нашего отца в этой неразберихе. В лучшем своем костюме -- вскоре у него
ничего другого не останется -- выходит он каждое утро с нашими
благословениями из дому. С собой он берет маленький значок пожарника -- в
сущности, он уже не имеет права его носить -- и прикрепляет его, выйдя из
Деревни: в самой Деревне он боится его показывать, хотя значок такой
крошечный, что его и за два шага еле видно, но, по мнению отца, именно этот
значок может привлечь внимание чиновников. Недалеко от входа в Замок
расположено садоводство, оно принадлежит некоему Бертуху, он поставляет
овощи в Замок, и там, на небольшом каменном выступе у ограды, отец выбрал
себе местечко. Бертух не возражал, потому что раньше они с отцом были
приятели, и, кроме того, Бертух был одним из самых постоянных заказчиков
отца; у него одна нога немного искалечена, и он считает, что только отец
может шить подходящую для него обувь. Вот там отец и сидел изо дня в день,
осень была пасмурная, дождливая, но погода была ему безразлична; с утра в
один и тот же час он открывал дверь и кивал нам на прощание, вечером
возвращался, промокший насквозь, -- казалось, он с каждым днем горбился все
больше и больше -- и забивался в угол. Сначала он нам рассказывал все свои
мелкие приключения -- то Бертух из жалости, по старой дружбе бросал ему
через решетку одеяло, то ему померещилось, что он узнал в проезжающей
коляске того или иного чиновника, то вдруг какой-нибудь из кучеров его
узнавал и в шутку стегал кнутом. Потом он совсем перестал рассказывать,
видно, уже не надеялся чего-нибудь добиться и только считал своим долгом,
своей унылой, бесполезной обязанностью отправляться туда и просиживать там
целый день. Тогда и начались у него ревматические боли: подходила зима, снег
выпал рано, у нас зима настает очень быстро, а он все сидел там, на мокрых
камнях, -- то под дождем, то под снегом. По ночам он стонал от боли, утром
иногда сомневался, идти ему или нет, но пересиливал себя и все-таки уходил.
Мать цеплялась за него, не хотела отпускать, и он, очевидно уже напуганный
тем, что ноги его не слушались, позволял ей идти с ним, и тогда у матери
тоже начались боли. Мы часто к ним туда ходили, носили еду или просто
навещали, уговаривали вернуться домой; как часто мы заставали их,
сгорбленных, прижимавшихся друг к другу, на узеньком выступе, закутанных в
тонкое одеяльце, которое едва их прикрывало, а вокруг ничего, кроме серого
снега и тумана, и нигде ни души, по целым дням ни экипажа, ни пешехода.
Какое зрелище. К., какое зрелище! Кончилось тем, что в одно утро отец не
смог встать с постели -- ноги не держали, он был безутешен, в каком-то
полубреду он видел, как именно сейчас коляска останавливается у ограды
Бертуха, из нее выходит чиновник, ищет глазами отца у ограды и, с досадой
покачав головой, снова садится в свою коляску. При этом отец так кричал,
словно хотел отсюда обратить на себя внимание чиновника там, наверху, и
объяснить ему, что он отсутствует не по своей вине. А отсутствовал он долго,
больше он уже туда не возвращался, много недель ему пришлось пролежать в
постели. Амалия взяла на себя все обслуживание, уход, лечение, в сущности,
до сегодняшнего дня с небольшими перерывами ей приходится этим заниматься.
Она знает целебные травы, утоляющие боль, ей почти не нужно спать, ничто ее
не пугает, ничего она не боится, никогда не теряет терпения, -- словом, всю
работу для родителей делает она. В то время как мы, ничем не умея помочь,
только суетились вокруг, она оставалась спокойной и молчаливой. Но когда
самое плохое кончилось и отец уже мог осторожно, при поддержке с двух
сторон, спускать ноги с кровати, Амалия сразу отступилась и предоставила его
нам".
--------
такое, что хотя бы поддерживало в нем веру, будто он содействует снятию вины
с семьи. Найти что-нибудь в этом роде было нетрудно; в сущности, все могло
служить этой цели не хуже, чем сидение у садоводства Бертуха, но я нашла то,
что даже мне подавало какую-то надежду. Обычно, если поминались разговоры о
нашей вине среди чиновников, среди писарей или еще где, все сводилось лишь к
тому, что был обижен посыльный Сортини, и дальше никто не шел. Значит, если
все общественное мнение, хотя бы только по видимости, касается лишь обиды,
нанесенной посыльному, можно, опять-таки хотя бы только для видимости, все
уладить, если помириться с посыльным. Ведь, как нам объясняли, никаких
заявлений ниоткуда не поступало, значит, ни одна канцелярия этим не
занимается, и потому посыльный волен от себя лично -- а больше ни о чем и
речи не было -- простить обиду. Все это, конечно, не могло иметь решающего
значения, все было лишь видимостью и никаких последствий иметь не могло, но
отцу это доставило бы радость, а всех посредников, которые так его мучили,
можно было бы, к его удовлетворению, загнать в тупик. Разумеется, прежде
всего надо будет найти посыльного. Когда я рассказала о своем плане отцу, он
сначала очень рассердился, он стал необычно упрямым; к тому же он был уверен
-- и во время болезни это очень обострилось, -- что мы ему все время мешали
успешно завершить дело, сначала тем, что лишили его денежной поддержки,
теперь тем, что держали его в постели, кроме того, он вообще потерял
способность полностью воспринимать чужие мысли. Не успела я все рассказать
ему до конца, как мой план был отвергнут; по его мнению, он должен был и
дальше ждать у сада Бертуха, и так как сам он, конечно, будет не в состоянии
ежедневно подыматься туда, то мы должны возить его на тачке. Но я не
сдавалась, и постепенно он примирился с этой мыслью, мешало ему только то,
что тут он всецело зависел от меня, потому что я одна видела в то утро
посыльного, отец же его не знал. Правда, один слуга похож на другого, и
полной уверенности, что я того посыльного узнаю, у меня не было. Мы стали
ходить в гостиницу и искать его среди слуг. Хотя он и был слугой Сортини, а
Сортини больше в Деревне не появлялся, но господа часто меняют слуг, и его
вполне можно было найти среди челяди других господ, и если не удалось бы
найти его самого, то, быть может, удалось бы собрать сведения о нем от
Андреев Николай
Маккарти Кормак
Володихин Дмитрий
Лондон Джек
Каменистый Артем
Шилова Юлия