игрушечный прудик в ванной. Я собрал небольшой букет из люпина и горных
цветочков и поставил в кофейную кружку с водой. Вершина Джек-горы была
убрана серебристыми облаками. Порой вдалеке вспыхивали зарницы, внезапно
выхватывая из тьмы необъятные горизонты. Иногда по утрам туман заливал весь
мой горный хребет, хребет Голода, точно молоком.
утро, пейзаж из облачного зефира в тысяче футов внизу. Когда становилось
скучно, я всегда лез в свою банку с табаком "Принц Альберт" и сворачивал
сигаретку: что может быть лучше, чем не спеша, с наслаждением выкуренная
самокрутка? Я расхаживал в яркой серебряной тиши, с алеющей на западе
полосой заката, и все насекомые умолкали и прятались, чтя луну. Бывали
невыносимо жаркие дни, с нашествиями насекомых, крылатых муравьев, ни
воздуха, ни тучки, непонятно, откуда на севере, на вершине горы, такая
жарища. В полдень единственный звук в мире - согласное симфоническое гуденье
миллиона насекомых, моих друзей. Но приходила ночь, а с ней и горная луна,
на озере лунная дорожка, я выходил и сидел в траве, медитируя лицом на
запад, желая, чтобы во всей этой безличностной материи был Личностный Бог. Я
шел на снежное поле, выкапывал из снега банку с пурпурным желе и смотрел
сквозь него на луну. Я чувствовал, будто мир катится к луне. Ночью, когда я
забирался в свой спальник, из нижнего леса приходили олени и угощались
остатками пищи, выставленными в жестяных тарелках на двор: широкорогие
самцы, нежные оленихи и смешные детеныши были похожи на фоне лунных скал на
неведомых инопланетных млекопитающих.
зачем вставать на колени?", и говорил: "Ну что, ребята, кофейку с
сигареткой?" - обращаясь к своим воображаемым бхикку. Налилась, округлилась
большая луна, и к ней было подано северное сияние над горой Хозомин.
"Посмотри в пустоту - она станет еще неподвижней", как сказал Хань Шань в
переводе Джефи; и сам я был так неподвижен, только иногда меняя положение
скрещенных ног, что слышал где-то вдали перестук оленьих копыт. Перед сном,
стоя на голове на этой каменной, залитой лунным светом крыше, я ясно
понимал, что земля на самом деле вверх ногами, а человек, странный суетливый
жучок, полный дурацких идей, бегает вверх ногами и хвастается, и я
осознавал, что человек вспомнил, зачем был выстроен из первичной сущности
весь этот сон о планетах, плантациях, Плантагенетах. Порой я злился, когда
что-то не получалось, - подгорят ли оладьи, или пойду за водой и
поскользнусь на снегу, а однажды упустил в ущелье лопатку - так разозлился,
что хотелось искусать вершины гор, и, вернувшись в дом, я пнул что есть силы
шкаф и ушиб пальцы на ноге. Но да знает дух, что, хоть и уязвима плоть,
обстоятельства бытия совершенно великолепны.
где-нибудь дым, пользоваться рацией да мыть пол. Рацией я особо не
занимался: за все время не случилось ни одного пожара настолько близко,
чтобы я мог сообщить о нем прежде других, а в общей болтовне наблюдателей я
не участвовал. Мне сбросили с парашютом еще пару батареек, а старые еще не
кончились.
молитвы и отвечает на них, сказал мне: "Ты уполномочен напоминать людям, что
они совершенно свободны", - и тогда я вначале дотронулся до себя, чтобы
напомнить это самому себе, затем же возрадовался, воскликнул: "Та!", открыл
глаза - и увидел падающую звезду. Бесчисленные миры Млечного Пути, сияющая
звездная слава, слова. Я ел суп маленькими скорбными чашечками - намного
вкуснее, чем из какой-нибудь здоровенной миски... наш с Джефи гороховый суп.
После обеда я имел обыкновение прилечь на пару часов поспать, а просыпаясь,
окидывал взглядом горный пейзаж и понимал: "ничего этого никогда не было".
сидели человечки, смотрели кино в кинотеатрах, там, внизу, в мире, куда мне
предстояло вернуться... В сумерках я шагал по двору, напевая "Короткие
часы", и на строчке "когда весь мир спокойно засыпает" глаза мои наполнились
слезами. "О'кей, мир, - произнес я, - буду тебя любить". Ночью, в постели, в
теплом уютном спальнике на удобной пеньковой лежанке, я смотрел на свой
стол, на висящую одежду и чувствовал: "Бедняжка Раймонд, как полон день его
забот и тревог, как эфемерны его рассуждения, как неотвязна печальная
необходимость жить," - и на этом засыпал, как ягненок.
рожденные терять любимых и близких, одного за другим, а потом и собственную
жизнь, чтобы убедиться, что были неправы?.. Но возвращалось холодное утро с
облаками, дыбящимися из ущелья Молнии, как гигантский дым, с безмятежной
лазурью озера и неизменностью пустого пространства. О скрежет зубовный
земли, а ведь все идет к прекрасной золотой вечности, чтоб доказать нам, что
все мы были неправы, чтоб доказать, что и само доказательство - ноль...
34
предвещая. На заходе солнца я готовил малиновое желе цвета рубинов. Из-за
невероятных скал изливались в морскую пену облаков неистовые закаты,
окрашивая небо во все оттенки надежды, и внутри у меня было то же
несказанное холодное сверкание. Повсюду ледники и снега, одна лишь травинка,
цепляясь за камень, трепещет на ветрах бесконечности. На востоке серо; на
севере жуть; на западе глупо боролись громами железные грумы; на юге -
отцовский туман. Джек-гора возвышался каменной шапкой над сотней футбольных
полей сплошного снега. На ручье Корица гнездился шотландский туман. Моя
масляная лампа горела в безбрежности. "Бедная, нежная плоть, - понимал я, -
нет ответа". Я уже ничего не знал, мне было все равно, и это не имело
значения, и тут я почувствовал, что и вправду свободен.
наушниками рубил я дрова, а потом восхитительно ленился в теплой избушке,
окутанной снаружи ледяным туманом. Дождь, гром в горах, а я сижу себе у
печки, листаю журналы. Снежный воздух, запах дыма. Наконец клубящимся
призраком из Канады пришел с Хозомина снег, он выслал ко мне сияющих белых
герольдов, из-за которых, я видел, выглядывал ангел света, и поднялся вихрь,
и повалили, точно из кузницы, черные низкие тучи, и Канада превратилась в
море бессмысленной мглы; пенье в печной трубе стало сигналом к общей атаке;
тучи шли напролом, поглощая привычное синее небо с золотыми задумчивыми
облаками; трах-та-та-тах, рокотал канадский гром; с юга шла еще одна буря,
еще темней и огромней, забирая нас в клещи, но гора Хозомин отражала атаку
угрюмым молчаньем. И ничто не могло омрачить веселых золотых горизонтов на
северо-востоке, где, в отличие от пика Заброшенности, никакой бури не было.
Вдруг прямо в хребет Голода вонзилась зелено-розовая радуга, совсем рядом с
домиком, и трехсот ярдов не будет, как стрела, как колонна: это бурлящие
тучи смешались с оранжевым солнцем.
снегом, озеро в миле внизу закипело молочной белизной - просто с ума сойти.
Я вышел во двор и вдруг увидел, что тень моя увенчана радугой, будто нимбом,
чудесная тайна, мне захотелось молиться. "О Рэй, твой жизненный путь - как
дождевая капля в бескрайнем океане вечного бодрствования. К чему
треволнения? Напиши об этом Джефи". Буря промчалась так же стремительно, как
началась, и вечером озеро ослепило меня своим блеском. Вечер, голая спина
мерзнет, стою над миром, набирая снег лопаткой в ведро. Вечер, я меняюсь, а
пустота - нет. В теплых розовых сумерках я медитировал под половинкой желтой
августовской луны. Гром в горах гремел, как оковы любви моей матери. "Снег и
гром, как же мы пойдем!" - пел я. Вдруг ударили проливные осенние дожди, всю
ночь миллионы акров священных рощ омывались водой, а у меня на чердаке мудро
спали тысячелетние крысы.
дикий ветер и тучи, и золото ясного взгляда в полуденной дымке. Вечером я
варил какао и пел у печки. Звал в горах Хань Шаня: нет ответа. Звал Хань
Шаня в утреннем тумане: молчание. Я звал; Дипанкара наставлял меня, не
произнося ни слова. Туман летел мимо, я закрывал глаза, разговаривала печка.
"У-у!" - кричал я, и птица, безупречно балансирующая на самой верхушке
пихты, лишь качнула хвостом, потом улетела, безумная белизна заволокла даль.
Темные жуткие ночи с намеком на медведей - в мусорной яме банки старой
прокисшей сгущенки прокушены насквозь и разорваны мощными лапами чудища:
Авалокитешвара-Медведь. Холодные туманы с устрашающими дырами. Я вычеркнул в
календаре еще один день.
синие. Снова всю ночь ливень, осенний ливень, а я лежу в спальнике, теплый,
как гренок, и вижу во сне какие-то долгие передвижения пехоты, разведки в
горах; промозглое ветреное утро, несется туман, мчатся тучи, внезапные
проблески яркого солнца, первобытный свет на пятнистых холмах, печка гудит,
проглотив три толстых полена, и тут я возликовал, услышав, как Берни Байерс
передает по рации всем своим наблюдателям, чтобы спускались вниз. Сезон
кончился. С кружкой кофе ходил я по двору, распевая: "Тук-тук-перетук, вот
на травке бурундук". Вот он, бурундук мой, на камушке, в ярком, чистом,
ветреном, солнечном воздухе, сидит столбиком, смотрит, в лапках какое-то
зернышко, погрыз, ускакал, - безумный маленький повелитель своих владений. В
сумерках с севера поднялась стена облаков.
хижину, которая была моей все лето, и ветром ее не сдуло, и я сказал:
"Проходи-проходи, то, что проходит сквозь все!" Шестьдесят закатов встретил
и проводил я здесь, на перпендикулярной горе. Теперь видение свободы в
вечности пребудет со мной навсегда. Бурундук юркнул за камень, и оттуда
Панов Вадим
Ильин Андрей
Пехов Алексей
Сертаков Виталий
Муркок Майкл
Афанасьев Роман