Чтение 13–й страницы книги ~Мое прошлое~

древней столицы. Москва пятидесятых-шестидесятых годов стала Москвой
строительной, и таковой она осталась еще на многие годы...
Идеей и пафосом грандиозных строек было охвачено все государство: именно в
те годы началась строительная гигантомания в стране. Возводились
колоссальные гидроэлектростанции на Волге и на сибирских реках:
Сталинградская, Братская, Красноярская. Прокладывались большие каналы в
Средней Азии. Тогда и родилось захватывающее воображение название: "стройка
коммунизма" или же - "стройка века". Так вот, строительство новой Москвы с
ее сталинскими небоскребами и громадными микрорайонами тоже относилось
непосредственно к "стройкам века".
Этот процесс строительной экспансии Москвы происходил на фоне широкой
миграции сельских жителей в города, особенно сильной в те годы. Тогда только
что стали выдавать колхозникам общегражданские паспорта и разрешили жить где
хочется, а не только в своем родном колхозе, где почти ничего не платили за
работу... И вышло так, что большую часть новоявленных московских строителей
составили недавние жители деревень, народ, привычный к тяжелому физическому
труду. И очень быстро вчерашний крестьянин из-под Тамбова или Пензы
становился в Москве каменщиком, штукатуром, бетонщиком, маляром.
Как правило, лимитчики поселялись в общежитиях, принадлежавших строительным
организациям, получали там в общей многоместной комнате свое койко-место:
кровать с постельными принадлежностями и индивидуальную фанерную тумбочку.
В комнате, куда меня вселили, моими соседями по койке были парни разной
национальности - поистине "семья братских народов". Там были татарин Витька
Бигбулатов, украинец Петро Черевко, чуваш Игорь, русский мужик Мишка со
своей женой Нюрой...
В той же комнате обрел я соседство и затем дружбу на долгие годы с Валерием
Костионовым, который был постарше и впоследствии, когда я уже давно покинул
общежитие и шел своим путем, пробиваясь в литературу, во многом помогал,
поддерживал меня... Он вскоре женился и переехал к жене. Но поскольку
невеста оказалась тоже "лимитчицей", то и жить им пришлось в общежитии,
притом женском, и жизненное пространство было точно таким же, как и прежде:
казенное койко-место жены. И у Валерия московская домашняя жизнь началась в
какой-то большой, похожей на больничную палату женской казарме. Правда, их
кровать, находившаяся где-то посередине этой неуютной комнаты, была со всех
сторон выгорожена ситцевыми занавесками, за которыми и принимали меня,
дорогого гостя, мои добрые друзья...
В одном из подобных "классических" общежитий поселился и я, устроившись
работать в тресте Мосстрой-2. Никакой строительной специальности я,
разумеется, не имел, и меня взяли в качестве разнорабочего. Мне еще не
исполнилось 18 лет, поэтому рабочий день мой по закону был шесть часов.
Общежитие находилось в пригороде Москвы, в поселке Кокошкино, куда надо было
добираться минут сорок на электричке. Жил я в четырехместной комнате в
двухэтажном бараке с длинными коридорами, в самом конце которых находились
умывальные комнаты и общие кухни...
Моя пролетарская жизнь началась осенью, когда уже рано темнело, а утренний
свет наступал поздно. Около шести утра громкий звон будильника поднимал меня
и моих соседей по койкам, и я, поспешно сбегав на двор в классическую
деревянную будку, а затем в умывалке поплескав холодной воды на лицо,
приносил с кухни чайник с кипятком и "пил чай" - обжигаясь, глотал горячую
воду с сахаром и съедал при этом кусок серого батона. Все эти процедуры
занимали минут двадцать после подъема, потом я одевался и выскакивал на
темную еще улицу.
Там уже шаркали по асфальту сотни пролетарских ног, ото всех общежитских
казарм тянулись темными цепочками косяки строителей новой Москвы, и утренние
колонны молчаливых трудяг стекались к платформе железной дороги, где и
скапливались в неподвижной молчаливой толпе, ждущей очередную электричку.
Подходила, тонко посвистывая, электричка, останавливалась, и в тесной давке
трудовой массы, устремленной к великим свершениям, я оказывался втянут в
вагон поезда. Места там бывали все заняты, но, привыкнув со временем не
завидовать сидящим, я почти не замечал их и сорок минут езды до Москвы мог
продремать стоя, стиснутый со всех сторон народом, уткнувшись лбом в
чью-нибудь спину.
В Москве, на Киевском вокзале, надо было бежать и нырять в метро, и снова
брать штурмом вагон, барахтаться в потоках и водоворотах целеустремленной
толпы - великой толпы трудового народа. Утренняя, семичасовая, в полном
молчании движущаяся масса московских трудящихся, в основном рабочих, чьи
смены начинались обычно в восемь часов,- это внушительное, захватывающее
зрелище. Мое сердце начинало трепетать, как воробышек, когда я вдруг
постигал всю безмерную мощь и живую мускульную силу этого всеобщего
устремления. Очевидно, я нешуточно испытывал тогда волнение, называемое
чувством единения с народом.
Потом я входил вместе с другими через широко распахнутые ворота на
территорию стройки, шел к раздевалке своей бригады, где уже копошились
рабочие, переодеваясь, разбирая испачканные в растворе спецовки и
комбинезоны. Начинал переодеваться и я, торопясь и вздрагивая от холода, и
тут уж покидало меня торжественное чувство единения с народом, испытанное
совсем недавно. Густая известковая пыль поднималась над грязной рабочей
одеждой, когда ее встряхивали, чтобы надеть. Тяжелый мат, уснащающий всякое
речение, звучал слышнее всего средь будничных утренних разговоров
строительных работяг... Мускулист, груб и слишком циничен, даже
весело-похабен был этот строительный пролетариат - и уже никакого чувства
слияния с ним не оставалось в моей душе.
В сущности, мои смутные первые вдохновения по тому поводу, что я ощущаю себя
частью великого трудового народа, как раз явились выражением чего-то
совершенно противоположного. И на работе, и в общежитии строителей в
Кокошкине я как был с самого начала одинокой, отчужденной фигурой, так и
оставался ею до конца пребывания там. В комплексной бригаде Бешменёва, куда
меня определили, были высокоразрядные плотники и каменщики, я же ничего не
умел делать и плохо управлялся даже с простейшим инструментом - совковой
лопатой.
В самый первый день я пришел на работу в своем парадном коричневом костюме,
не зная даже, что мне положено получить рабочую одежду. Бригадир Бешменёв,
маленький, шустрый, худощавый человек, чем-то похожий на моего отца, только
вздохнул, внимательно посмотрев на меня черными татарскими глазами. Он снял
со своих плеч и надел на меня брезентовую спецовку, а потом послал вместе с
каменщицей Катей в подвал, где я должен был помогать ей замазывать цементным
раствором какие-то дыры в стене.
В дальнейшем бригадир определил меня подручным плотника к дяде Феде,
пожилому добрейшему пьянице, который, показалось мне, почти не умел
разговаривать. Вместо этого он что-то невразумительно мычал, хрипел, кашлял
и смачно плевался, при этом сопровождая взглядом красных глаз далекий полет
своего плевка. Объяснять мне что-нибудь или приказывать он не считал нужным
- просто кивал головою и произносил: "Слышь-ка, Кима..." И я должен был сам
догадаться, что делать: придержать ли за конец доску, которую он собирался
перепилить, или принести бревнышко с другого этажа стройки... Если же я не
догадывался, то плотник и без моей помощи преспокойно отпиливал доску.
А однажды, когда понадобился столбик и я слишком долго ходил за ним, потому
что по рассеянности, задумавшись о чем-то, протащил его на плече двумя
этажами ниже и вынужден был потом возвращаться наверх, дядя Федя успел сам
принести откуда-то столбушек и установить его на площадке. Увидев меня,
согбенного под грузом, он ничего не выразил на своем красном морщинистом
лице, только откашлялся, сплюнул и молвил кротко: "Брось, Кима, слышь-ка...
Сядь покури..."
В зимние холода на этажах, в неотделанных еще квартирах, мы с дядей Федей
жгли костры, чтобы погреться возле огня. На месте кострищ всегда оставались
недогоревшие палки и куски древесного угля - это был превосходный материал
для рисования. А серые бетонные стены или гипсовые перегородки, еще не
оштукатуренные, оказались замечательными плоскостями для настенных рисунков.
И вот в обеденные перерывы, быстренько наведавшись в столовую, я стал сразу
же возвращаться на этажи и рисовать. Я сильно стосковался по рисованию,
которым не занимался с тех пор, как провалился на экзаменах в художественное
училище. Неожиданное и столь необычное возвращение к любимому занятию
взволновало меня, и я со страстью принялся мазать черным углем по серым
стенам. Рисовать я стал почему-то одни лишь головки прекрасных девушек - и
это были недурные рисунки, может быть, что-то в духе женских образов
прерафаэлитов. Дядя Федя, приходя после обеденного перерыва, молча
вылупливал красные глаза на настенный рисунок и ничего не говорил по своему
обыкновению, а только отхаркивался и плевался. Но, уважая мое мастерство,
наверное, старый плотник посылал плевок не в направлении рисунка, а чуть в
сторону от него...
Моя работа заканчивалась на два часа раньше, чем у взрослых рабочих, и,
переодевшись в раздевалке, я в одиночестве уходил со стройки и то гулял по
Москве, знакомясь с древней русской столицей, то шел в кино, но чаще всего
ехал в Библиотеку имени Ленина, брал там в публичном зале всякие интересные
книги и читал допоздна.
В те годы это было возможно и вполне доступно - любому желающему, имеющему
прописку в Москве, записаться в общий читальный зал. Туда в основном ходили
заниматься студенты, но бывали в Ленинке, как я постепенно приметил, и
какие-то постоянные читатели разного возраста и причудливого облика. Как
оказалось, это был особый разряд московских библиотечных философов,
книжников и мудрецов, которые большую часть своей жизни проводили именно в
этой библиотеке. Завсегдатаи публичного зала хорошо знали самых выдающихся
библиоманов и любили послушать их традиционные философские диспуты. Они
происходили, как правило, в курительной комнате перед туалетом, и могли
длиться часами...
В Москве-2
Не знаю, когда родилась известная крылатая фраза: "Москва слезам не верит",
но полагаю, что это произошло все же не в нашем благословенном, быстро
разменивающем последние свои годы двадцатом веке. Был создан кинофильм под
таким названием, который стал знаменитым и обошел экраны всего мира, в этой