Чтение 3–й страницы книги ~Мое прошлое~

жителей и даже задавшиеся целью полностью их ояпонить. Детей в школах, как
известно, заставляли обучаться на японском языке, муштровали по-военному и
ежедневно обязывали кланяться в ту сторону, где предполагалось находиться
микадо, великому императору. А у нас хотя и имелся свой собственный микадо,
товарищ Сталин, мы никаких поклонов не били, хотя верноподданнические
чувства и обожествление государя бытовали в не меньшей мере.
Корейцы в своей стране на протяжении почти полувека считались существами
низшего порядка. Но при переезде на Камчатку, после освобождения от японцев,
корейские сезонники вновь оказались людьми "второго сорта". Живущие среди
разношерстного люда, завербованного во всех краях широчайшей России для
работ на камчатских рыбных промыслах, корейцы вдвое меньше получали за одну
и ту же работу, чем русские, потому что последним начислялись к заработку
100 процентов за работу в северных условиях, а эмигрантам этого не платили.
Все это, вместе взятое - и старые привычки запуганных японцами,
вымуштрованных несвободных полуграждан, и новые тяжелые условия жизни на
провонявшей рыбой камчатской сезонке, и гнетущий отпечаток застарелой
бедности,- отнюдь не делало привлекательным облик корейских рабочих.
Неуверенными, жалкими выглядели они на грязных улицах поселка среди
примитивных бараков концлагерного типа, где жили тогда сезонники камчатских
промыслов.
Мой отец был направлен туда директором школы для корейских детей. Но, когда
мы прибыли на место, оказалось, что никакой школы там нет: не было для нее
помещения. Местная администрация отказалась выделить дом для корейской
школы, потому что не хватало жилья и для прибывших с материка рабочих,
многие из которых жили семьями в больших брезентовых палатках, отапливаемых
железными печками,- в таких палатках они должны были и перезимовать, кое-как
утеплив их высокими завалинками из земляного дерна.
Условия жизни сезонников мало чем отличались от каторжных, и в подобных
обстоятельствах да при громадной отдаленности от центра местная
администрация осуществляла власть по своему произволу и даже слышать не
хотела о какой-то школе для детей корейских эмигрантов. И тогда мой отец,
доведенный до отчаяния, без ведома начальства послал телеграмму в Москву, в
Кремль, на имя самого генералиссимуса Сталина. В телеграмме этой отец
подробно изложил суть дела, и получилась она очень длинной - на нее ушло,
как рассказывал он, весьма много денег.
Ответ пришел неожиданно скорый: на следующее утро. И он был совсем коротким
в отличие от телеграммы отца. "ЗАНЯТИЯ ДОЛЖНЫ НАЧАТЬСЯ ВОВРЕМЯ - СТАЛИН".
Так значилось в ответе. Это был известный лаконичный стиль генералиссимуса.
Телеграмму принесли в барак, где мы жили, часов в шесть утра. Прибежала и
вся верхушка местной администрации: начальник рыболовецкого комбината,
председатель поселкового Совета, парторг. Перепуганные до смерти, они
подобострастно приветствовали отца и сообщили ему, что комбинат выделяет для
корейской школы два бревенчатых многоквартирных дома - на его выбор.
Это были дома из тех, в которых жили "лучшие люди" поселка, то есть та же
администрация и все высокое начальство. Отец выбрал два дома, и в тот же
день прежние жильцы были выселены куда-то, а наша семья переехала на новую
квартиру - отец получил ее как директор школы. И занятия в ней действительно
начались "вовремя", как приказал Сталин.
История эта требует некоторого разъяснения. Сталин в то время был для нашего
народа не просто божеством, но божеством грозным и карающим. С его
правлением так или иначе было связано истребление почти четверти всесоюзного
населения. Он был скорее богом мертвых, чем живых. И к такому богу обычный
маленький человек не смел обратиться напрямую. Но вот отец мой дерзнул - и
даже получил самый благоприятный ответ. Что случилось, почему тиран,
принесший несчастья и беды стольким народам и племенам, вдруг обратил
внимание на столь ничтожный факт, как жалоба отца, и немедленно соизволил
проявить свое личное благосклонное вмешательство? Историческая загадка, как
говорится... Может быть, он вспомнил, как в 37-м году самыми первыми
жертвами "переселения народов" стали именно корейцы?..
Что бы там ни было, но корейская школа была открыта, и мои родители стали ее
первыми учителями. С того времени я мог соприкоснуться более тесно с жизнью
людей, с которыми у меня были общие древние корни. Но, не имея еще никаких
представлений о подобных вещах, я детским сердцем переживал довольно сложные
чувства от своих новых встреч. Были они разными - иногда странными и
непонятными, приятными и жутковатыми, пробуждающими жалость или вызывающими
в душе протест и ожесточение. Но меня все это глубоко волновало - я понимал,
что соприкасаюсь с тайной и началом своего подлинного естества.
Моя отдельная человеческая судьба не могла выстроиться вне этой древней
духовной природы. Национальное начало - невидимый ствол духовного древа -
подъемлет в мире каждую душу, где бы она ни оказалась по воле прихотливой
судьбы. И, тогда еще наивный ребенок, я не мог никоим образом понять или
оценить все то, до боли родное и близкое, что вдруг обнаруживалось в
каких-то нюансах и частностях существования моих черноволосых соплеменников.
Как-то первой камчатской весною, наступившей после многоснежной зимы, я
увидел во дворе перед одним из рабочих бараков драку двух корейцев. Двор был
покрыт подтаявшим льдом, поверх которого размазалась черная грязь, по такому
месту и ходить было трудно - не то что драться. Но, постоянно оскальзываясь
и размахивая руками для сохранения равновесия, два молодых корейца дрались
страшно, жестоко. Один из них, более рослый и мускулистый, был голым по
пояс, и его широкое тело было покрыто грязью и алыми потеками крови -
видимо, уже падал на землю и поранился о ледяные острые края. Второй был
невысокий, сухощавый, в черной рубахе с закатанными рукавами. Первый издавал
какие-то яростные звуки и наваливался на противника с бешеным напором.
Второй действовал молча и более защищался, чем нападал. Но именно он ловко
обхватил первого и с размаху бросил его на ледяную землю. Усевшись на него
верхом, сухощавый нанес два страшных удара кулаками по лицу противника. Тот
сразу обмяк и, потеряв сознание, замер на липком от грязи льду, широко
раскинув руки. Победитель с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к
бараку...
На другое утро, направляясь в школу, я увидел, как сухощавый кореец несет на
спине своего побежденного в драке противника. Тот был одет, держался за
плечи своего победителя и с закрытыми глазами тихо, жалобно стонал. А
сухощавый, все в той же черной рубахе, тащил на спине израненного товарища,
низко пригибаясь к земле. Он исподлобья смотрел перед собою на грязную,
скользкую дорогу, и на лице его было отчаянное выражение. Я увидел, что он
беззвучно плачет на ходу. Это был молодой мужик лет тридцати...
Куда этот кореец нес своего искалеченного земляка? В больницу? К его родному
дому, где заботливые родственники спасут, вылечат его? Или к светлому
будущему человечества, где и корейцы, и все другие народы мира будут жить
без гнева и ярости, без братоубийства и глубокого, отчаянного чувства вины
за содеянное зло?
За счастьем на край света
Я часто удивлялся тому, как легко и безбоязненно мои родители решались на
переезды в самые отдаленные края, куда надо было добираться со всем
громоздким домашним скарбом, с малыми детьми. И это еще в те далекие
времена, когда на железных дорогах составы тянули паровозы, отфыркиваясь на
бегу тугим паром, а на морях пароходы пускали из труб черные хвосты дыма
через все небо.
Камчатка была самым дальним краем земли, который только мыслимо было
представить. И туда из Казахстана мы отправились с какими-то огромными
узлами, увязанными в старые одеяла, с разобранной металлической кроватью, на
спинках которой красовались сверкающие никелированные шишки, а на ножках
имелись маленькие колесики. И самым главным грузом (в том и во всех
последующих переездах) нашего домашнего каравана была ножная швейная машинка
"Зингер", в ободранном фанерном футляре, с чугунной станиной страшенной
тяжести. (Эта родная, домашняя "Зингер" на моей памяти переезжала из
Казахстана на Камчатку, с Камчатки в Уссурийский край, оттуда на Сахалин, с
Сахалина во Владивосток, оттуда в Москву и, кажется, под конец в город
Боровск Калужской губернии, где моя матушка, хозяйка машинки, обрела вечный
покой на краю большого русского кладбища...)
Тогда, сразу после войны, многих людей в России охватила страсть к перемене
мест. Особенно густым был поток переселенцев из центральных областей страны
на ее дальневосточные окраины, в районы Крайнего Севера, на Чукотку,
Камчатку и Сахалин. В этих краях образовалась особая категория населения,
которая называлась "вербованными". Как правило, это были одиночки или
семейные, которых на прежних местах особо ничего не удерживало. Сталинское
госрабство и военное разорение, колхозное крепостничество и насильственные
национальные переселения сделали народ поистине бедным и неимущим. А такой
народ-бедняк всегда легок на подъем. Бедному ведь всегда хочется уехать
куда-нибудь подальше от своей бедности. А куда же дальше Сахалина, Чукотки
или Камчатки?
В стране за железным занавесом никому нельзя было даже и помечтать о богатой
Америке или, скажем, о сказочной Австралии. Европейцы после войны так и
ринулись за океаны, а мои соотечественники - в места не столь уж отдаленные.
Советские лагеря для заключенных удивительно точно копировали советское
государство. Тот же "хозяин", всевластный "гражданин начальник" лагеря,
надзиратели и конвойные солдаты для обеспечения установленного порядка. Те
же покорные и запуганные граждане-заключенные, работающие кое-как, из-под
палки, и получающие за свой труд миску казенной баланды.
Эти лагеря, в особенности с политическими заключенными, в большом количестве
были расположены на Крайнем Севере, Дальнем Востоке, в Сибири и на Сахалине.
И как ни странно, но именно туда устремлялись наиболее вольнолюбивые люди
СССР. Те из них, которые не удовлетворялись скудно отмеренной
государственной "пайкой", а надеялись что-то и сами раздобыть себе в щедрых
на природные богатства отдаленных краях.
Русский Клондайк громадной советской империи - Дальний Восток - манил
многих. Там в конце концов оказывались люди, которые смутно чувствовали, что
на окраине империи можно будет удачливее обернуть свой единственный капитал
- жизнь - и повыгоднее распорядиться дозволенной частной собственностью -
своими рабочими руками. Государственный надзор слабел там, где зимой