Чтение 4–й страницы книги ~Мое прошлое~

крепчали морозы и бушевали тайфуны и люди могли заработать больше денег, чем
это полагалось на других территориях империи.
Зарабатывая достаточно, в этих отдаленных краях особенно не на что было
потратить деньги, поэтому люди невольно их копили. Банковская система в те
годы для большинства безденежного народа в стране была непривычной, и для
дальневосточных вербованных обыкновением было держать деньги дома, "в
чулке". За несколько лет их собиралось немало, и человек, находясь в своем
убогом жилье барачного типа, одетый кое-как, все же чувствовал себя неким
богачом.
Что значили деньги для наших советских людей? Ведь их много не могли иметь,
а кто имел, тот вызывал большие подозрения. Честным трудом невозможно было
нажить много денег, а кто ухитрялся как-то сколотить капитал, тот должен был
скрывать его. Миллионер автоматически становился "подпольным", вынужденным
хорониться от гневного суда общественности, если даже он был и не
преступником, а знаменитым писателем или артистом. Люди должны были
существовать не богато и не бедно, а вполне "по-советски", то есть так, как
определит государство.
И только в условиях Севера или Дальнего Востока обычные граждане могли иметь
сравнительно много денег без каких-либо опасений. Несмотря на то что в быту
жили они намного хуже, чем население "Большой земли", дальневосточники и
северяне - моряки, рыболовы, шахтеры, летчики, лесорубы, сезонники -
чувствовали себя несколько иначе. Они были избавлены от всесоюзной
озабоченности рядового советского человека, что денег может не хватить до
следующей зарплаты. Дальневосточник переставал мучиться над проблемой - у
кого бы занять несколько рублей до аванса. Он мог спокойно сам дать взаймы.
Я вспоминаю обо всем этом потому лишь, что пытаюсь определить некий общий
характер дальневосточных людей, среди которых прошли мои детство и
отрочество. Они были внутренне свободнее, щедрее и к другим людям гораздо
внимательнее, дружелюбнее, чем жители столиц. Многие годы, живя потом в
Москве, я тосковал по Дальнему Востоку и по его людям. Мне казались тесными
большие квартиры столичных жителей и душными, мелочно-расчетливыми их
отношения.
Знал я также других дальневосточников, которые уезжали на материк, жили в
хороших краях, прекрасно устраивались - и не могли привыкнуть на новом
месте. Ностальгия по Дальнему Востоку не покидала их. Это были русские,
белорусы, грузины, армяне, корейцы - разных национальностей, характеров и
возрастов люди, но с какой-то трудно уловимой, однако явной общностью
душевного устройства. Словно люди, принадлежащие к одной религии. Многие из
них после нескольких лет жизни на материке бросали все и возвращались назад
- к беспредельности океанских просторов, к великим снегам зимы, к внезапным
дождям и туманам, заволакивающим прибрежные скалы, сопки, поселки.
Была денежная реформа в конце сороковых годов. Помнится, на Камчатке зима
стояла тогда особенно многоснежная. Сугробов навалило выше домов, и мы,
детвора, катались на лыжах с крыши, проезжая мимо дымящих печных труб.
В такой день приехал в наш поселок на собачьей упряжке человек из дальнего
рыбачьего селения. Из-за сильной пурги он не смог пробиться вовремя и не
успел к сроку обмена денег. А привез он два мешка, туго набитых самыми
разными купюрами. В банке ему объявили, что еще вчера срок реформы прошел, и
денег на обмен не приняли. Тогда этот человек, рыбак и охотник, открыл
дверцу топившейся там печки и пачку за пачкой побросал в огонь все деньги.
Трудился целый час. В мешке было несколько сотен тысяч - сумма неслыханная
по тем временам. Затем вышел из банка, ни с кем не обмолвившись ни словом,
сел в нарты. Но тут вспомнил, что оставил у печки мешки, вернулся за ними,
забрал их и лишь после этого погнал собак обратно домой.
Такова быль или легенда. Но это не важно... Здесь сам характер человека и
его действия интересны. Несомненно, это был истинный дальневосточник. Мне
кажется, что я видел и помню его: курчавый с сединою, высокий, большеносый,
в меховых унтах... А возможно, я пытаюсь оживить легенду иллюстрацией своего
воображения...
На Востоке империи Советов ее граждане осуществились "по-советски" в
наиболее характерных качествах этого историко-этнического понятия: советский
человек. Несмотря на то что теперь СССР самоуничтожился и твердыни Советов
рухнули под тяжестью своих грехов, ради истины надо сказать, что советский
человек был и продолжает быть, несмотря на гибель породившей его
политической и социально-экономической системы. И я хочу рассказать, каким
он был на Дальнем Востоке, в дни моего детства.
...Итак, он сжег два мешка денег и на облегченных нартах поехал домой, зычно
покрикивая на ездовых собак и потрясая остолом, толстой палкой с железным
острием на одном конце и с ременным бичом на другом. На полдороге к дому
человек остановил свою многохвостую лохматую упряжку, поставил нарты на
прикол, глубоко воткнув остол в снег меж перекладин саней. Потом достал из
чехла двустволку и, усевшись в сугроб, застрелился.
Вот и опять - легенда или быль?
Мне вспоминается и другая история, но уже не камчатская, а сахалинская.
Некий городской чудак, нищенствующий бобыль, кореец по имени До Хок-Ро,
много лет собирал русские деньги, хотя совершенно не разбирался в них и даже
не умел их считать. Произошла денежная реформа, а старик До Хок-Ро и не
заметил ее. Не заметил он и того, что деньги стали совсем другими, и
продолжал копить их. За много лет он собрал не мешок, но небольшой мешочек
денег, из которых половина была дореформенными, непригодными к употреблению
купюрами. И вот однажды этот мешочек с деньгами у него украли.
Нет, он не покончил с собою, этот городской шут гороховый и сахалинский
бродяга. Он продолжал влачить свое жалкое существование, несмотря на
крушение всех своих надежд, лелеемых в течение многих лет, как и у его
камчатского брата по несчастью. Старик До Хок-Ро - тоже мой брат по
Сахалину, и я написал о нем в своей ранней повести "Собиратели трав".
Так вот, советский человек - бедный человек, который захотел жить богато, но
ему это не удалось. Тяжко трудясь и подчас живя нищенски, он копит деньги,
как билетики надежды, но однажды их у него отнимает государство или уносит
вор. Бедняк-мечтатель, возжелавший из своей нищеты сделать богатство,- вот
что такое советский человек. И всякий, кто подобным образом живет на этой
грешной земле, похож на советского человека. И мой дед Ким Ги-Ен был такой
же, и мой отец, и я сам тоже.
Очевидно, устройство счастья посредством накопления материального богатства
не является верным способом. Об этом догадывались, наверное, некоторые из
моих братьев по Сахалину, братьев по Камчатке. Вот хотя бы этот камчатский
брат.
Он рисовал на тканях пятнистых оленей с большими ветвистыми рогами, горы с
водопадами и прихотливо изогнутые деревья на каменных уступах. Одно из его
произведений приобрела моя матушка и повесила в комнате на стенку. Меня
картина почему-то глубоко заинтересовала и даже взволновала. Я узнал от
матери, где живет автор, и вскоре навестил его.
Это был один из тех камчатских корейцев, сезонников из Северной Кореи, чьих
детей учил мой отец. Когда я пришел, художник на вертикально натянутом
полотне рисовал водяными красками тигра. На моих глазах из небытия возник
живой полосатый тигр, исполненный грозной силы,- и я вдруг мгновенно постиг,
что вижу момент сотворения жизни... Это и было искусством.
И мне стало ясно, что я должен делать всегда, во все свои дни на земле.
Болезнь
Я перешел уже через вершину своей жизни и, глядя вдаль, ясно вижу ее закат,
а оглядываясь назад, вспоминаю свою неизменную любовь к ней. Что бы со мною
ни происходило - а происходило многое и разное, порой и самое печальное,-
мне всегда нравилось жить, и я не испытывал еще отвращения к жизни, никогда
не проклинал ее. Но, сознавая это умом в свои зрелые годы, в молодости я
любил жизнь всем сердцем, бездумно, страстно. И особенно сильным было это
сердечное чувство, мне кажется, в пору детства, а именно лет в десять -
двенадцать.
Почему именно тогда? Наверное, потому что как раз в те годы я сильно болел и
мне недоступны были многие радости вольного детства: купание в холодной
речке летом, катание на лыжах и коньках зимой... И оттого, что всего этого
мне было нельзя, ах, как я все это любил!
А заболел я бронхиальной астмой в очень тяжелой форме, и это случилось на
Камчатке, где было столько зимних игр и забав, и летних походов на сопки за
ягодами, и чудесных встреч с океаном в тихую погоду при задумчивом рокоте
кипящих бурунов и в шторм, когда ветер разносил по берегу рыхлые куски пены,
срывая их с набегающих волн.
Могучий и суровый, исполненный первобытной силы дикой жизни, камчатский край
был далек от суеты человеческой цивилизации. Синеватые каменные горы его,
покрытые на вершинах белыми шапками вечных снегов, были доступны лишь
отдаленному, робкому взгляду человека, который оказывался слишком мал и
ничтожен перед гигантами, рожденными на свет миллионы лет назад, когда еще и
духа человеческого не было на Земле. Едва ли успели заметить эти великаны
появление крохотных существ, которые стали считать себя хозяевами земных
просторов, океанов, небес и, чего там скромничать, венцом творения.
Не обращая внимания на возню людских букашечных сообществ, бубнили громовыми
раскатами вулканы, просыпаясь время от времени и ворочаясь на своих
материковых плитах... В горных долинах изливали седые потоки горячей воды и
белого пара камчатские гейзеры.
Когда начиналась камчатская рыбная путина, лосось из моря в реки пёр таким
плотным, могучим валом, что в горловине реки воды было меньше, чем рыбьих
тел. И в устье нельзя было переплыть на лодках с одного берега на другой -
живой рыбный поток подхватывал лодку вместе с веслами и уносил прочь, крутя
посудину, словно щепку. На спокойной воде, в широком речном плёсе, спинными
плавниками грандиозных лососевых косяков чернела вся поверхность реки -
словно на гладкой воде вырастали какие-то темные остролистые растения,
которые чудом могли еще и передвигаться!
Этакая сила, первозданная жизненная стихия, титанический выброс на
поверхность энергии земных недр, грохот волн и вулканов, подземные толчки
планетного пульса и раскачка каменных глыб мускулистыми плечами океанских
бурь!