Чтение 7–й страницы книги ~Мое прошлое~

надежд нации. Для России и раньше, и теперь, и, наверное, в будущем деревня
была и останется главным хранилищем духовных ценностей и нравственного
богатства русских людей. В серой деревянной деревенской Руси предстояло мне
распознать душу ее народа, проникнуться ее теплом, ощутить и полюбить корни
могучего русского языка. Русский писатель во мне родился, я думаю, именно
там, в дальневосточной деревеньке Роскошь. Именно там были предприняты и мои
самые первые в жизни попытки написать какие-то стихи.
Но лесной воздух, насыщенный парами болот и вечной прохладой таежных дебрей,
куда не проникали лучи солнца, сырость и холод Уссурийского края почти
доконали меня. Хрипы в груди и кашель уже не давали спать по ночам, влажный
и липкий пот, в котором я буквально купался во время припадков удушья,
казался последним смертным потом.
Люди обычно не замечают того, что Бог постоянно творит каждого из них,- и
эта Его работа, это творчество ни на миг не прекращаются. Людям обычно
кажется, что они давно существуют такими, какие они есть, и ничто в них уже
не изменится. Они не верят и не хотят верить тому, что каждый из них родился
для того, чтобы умереть. Нет и нет! - вопит любая, самая малая, клеточка его
существа, и человек бодрой рысью устремляется в жизненную гонку...
Но только тому, чью грудь рвет и душит непобедимый недуг, дано постичь
роковую незаконченность своего существа - однажды ночью, вдруг, уставясь
широко раскрытыми глазами в кромешную темноту. Вся жизнь лишь кажется
законченной, как достроенный дом, - и это иллюзия, охватывающая смертную
душу. И только тем, для которых узелок за узелком развязываются путы жизни,
открывается нечто ошеломительное, странное - и безмерно неутешительное.
Оказывается, что ты никогда не дойдешь, сколько бы ни шел, - никогда не
доживешь, сколько бы ни жил.
И то, что считал я своим существом, своей личностью, неким Анатолием Кимом,
вдруг оборачивается не чем иным, как клочком голубоватого тумана поутру, за
окном, над смутным картофельным полем. Или становится совершенно ясным, что
багрово-золотистая осень тайги светится, пылает где-то в височной части моей
головы - там, где с лихорадочным беспокойством бьется тоненькая нервная
жилка.
И меня уже нет - есть картина, странный, немного сумбурный кинофильм,
который составляется из кусочков желтой казахстанской степи, синеватых
каменных глыб Камчатки и оранжево-буйных всплесков осенней уссурийской
тайги. Мое "я" - это просторы и ландшафты Земли, на которых меня уже нет.
Но, коли я все же существую, во мне продолжают существовать те картины мира,
из которых создается кинофильм моей судьбы.
И этот фильм тоже не будет закончен.
Но я вновь просматриваю превосходный "отснятый киноматериал".
Наша первая осень в уссурийской деревне, золотистое, теплое бабье лето.
Сказочное изобилие грибов в лесу. Увитые лозами дикого винограда белые
березы и гроздья темно-синих ягод на них. Райские деревья на опушке леса:
усыпанные перезрелыми ягодами боярышники и дикие яблони...
Грибов в ту осень народилось столько, что за ними даже неинтересно было
ходить в лес. И вот как это происходило. Мы с приятелем Колей Смотраковым
однажды вышли с ведрами в руках за деревню и, не дойдя еще до леса, увидели
возле дороги большой березовый пень, весь усыпанный светлыми, чуть
желтоватыми грибами. Это были осенние опята. Мы с Колей подошли, быстренько
набрали полные ведра грибов, после чего он сказал: "Ну, все. Пошли домой".
Тут же рядом, вблизи пня, мы нашли несколько больших подосиновиков с
багровыми лоснящимися шляпками. Эти гиганты едва уместились сверху ведра,
туго набитого мелкими опятами.
Жаренные деревенским способом, в масле и с луком, грибы настолько
понравились всем в нашей семье, что однажды отец с матерью решили сами
сходить за грибами. Они раньше никогда этого не делали: лесная жизнь и
всякие лесные охоты и промыслы были им неизвестны. Вот и вышло так, что
родители притащили домой и, ни в чем не сомневаясь, накормили семью
какими-то грибами, от которых отец и я чуть не умерли. Мы провалялись два
дня, то и дело теряя сознание, нас рвало какой-то пенистой желчью.
Малолетние братишка и сестренка отделались легким недомоганием. Одной
матушке ничего не было: жертвуя собою, как и всегда, она почти не ела
жареных грибов, побольше подкладывая нам с отцом. И ей же пришлось
выхаживать нас, отпаивать свежим молоком, как посоветовали деревенские
женщины.
Но не только грибами потчевала нас уссурийская тайга. Не забыть мне вкуса
черного дикого винограда, мелкого, как смородина, с сизым налетом на ягодах.
После первых осенних заморозков они окончательно доспевали и были необычайно
сладкого и одновременно терпкого вкуса. И дикий лимонник с желтыми ягодами,
пахучими и кислыми, запомнился мне навсегда. И непередаваемый вкус лесных
яблочек, размером с черешню, с нежной мучнистой мякотью...
Та золотая осень в тайге, вокруг деревни Роскошь, была расшита яркими
красными ягодными узорами.
Как во сне, вижу сейчас и другие чудесные творения Уссурийского края.
Просторная роща пробковых деревьев. На их стволах лопнула и отпала старая
кора, и от этого деревья кажутся больными либо высохшими. А вот выступили из
таежной чащобы на широкий перелесок и темные толпы маньчжурского ореха,
похожего на грецкий: в толстой мясистой упаковке, с теми же измятыми
твердыми скорлупками.
Осенью золотисто-багровые просторы лесов вдруг оглашались могучим ревом, и
эхо далеко разносило по горам эти дикие трубные звуки. Местный охотник, он
же и учитель физкультуры в школе, разъяснил моему отцу, что это ревут
изюбры, дикие олени,- у них начался гон, свадебная пора. Этот учитель, по
фамилии Лебедь, красивый, как киноактер, еще молодой мужчина, показал нам с
отцом, как надо перекликаться с изюбрами. Он снял ствол со своего
охотничьего ружья и, приставив его дулом ко рту, стал протяжно трубить. Звук
получился таким же хриплым, диким и грозным, как и рев зверя,- и тотчас же
издали донесся ответный крик изюбра.
Учитель Лебедь пристрастил к охоте и моего отца. Отец купил дорогое
ружье-двустволку, обзавелся всем необходимым охотничьим снаряжением, в доме
у нас появились такие необычайно привлекательные вещи, как мешочки со
свинцовой дробью и тяжелыми пулями - "жаканами", коробки с черным порохом, с
блестящими пистонами, широкий пояс-патронташ с отделениями для зарядов с
дробью и пулями, шомпол из красного дерева, медные и картонные гильзы.
Мы жили на квартире у одинокой старухи Царенчихи, в бревенчатой избе, и
занимали единственную комнату - сама же хозяйка ютилась в крошечной передней
и спала на русской печке. Тесновато было нам в этом доме, и все охотничье
снаряжение, пакеты с порохом и мешочки с пулями то и дело попадали матери
под руку, и она ворчала на отца, что он подвергает опасности семью. Но он
был захвачен новой страстью и, не споря с ней, увлеченно занимался своим
опасным делом: менял пистоны на патронах, насыпал порох маленькой меркой,
набивал патроны, заколачивал в них войлочные пыжи. И я с удовольствием
помогал ему.
В теплые дни бабьего лета я тоже ходил с ним на охоту. Из-за болезни я был
слаб, поднять ружье мне было не под силу, и я не стрелял. Но уж очень
хотелось побродить вместе с отцом по тайге, и я со слезами умолял его взять
меня с собою, и он уступал, несмотря на то, что матери не нравились эти наши
охотничьи подвиги. После каждого из них мне становилось хуже, я сам
чувствовал это - и все же неодолимо тянуло в лес, и огромным счастьем для
меня был каждый наш совместный поход.
Я был при отце кем-то вроде охотничьей собаки: шел впереди и вел его за
собою. У меня было чутье на дичь, я всегда точно выводил на нее. К тому же я
научился весьма искусно свистеть в маленький жестяной свисток, подражая
писку рябчика. Даже заядлый охотник Лебедь не умел столь хорошо свистеть
рябчиком, как я, а у моего отца это и вовсе не получалось. Весь потный,
задыхаясь от хриплого клокотания в груди, я тихонько шагал по неведомым
охотничьим тропам и время от времени самозабвенно принимался свистеть,
стараясь передать все тончайшие оттенки птичьего голоса. И в ответ
отзывались рябчики, а некоторые из них прямо летели ко мне, нежно шумя
крыльями.
Отец был никудышным охотником и стрелял плохо. Почти никогда не удавалось
нам вернуться домой с добычей, но это меня не особенно огорчало. Охота
привлекала мою душу не охотничьими трофеями, а чем-то совершенно иным. Я
тогда не знал и не мог знать того, что в будущем, когда вырасту и окрепну,
так и не стану охотником. Могучий зов живой природы, ее родной голос и мое
сердце, радостно откликающееся на этот зов, ничего общего не будут иметь с
жаждой обрести кровавую добычу. Но я должен был уже тогда, в детстве,
однажды узнать об этом.
Был особенно неудачный день охоты. Я свистел хорошо, и на мой коварный зов
прилетало множество рябчиков. Они садились на деревья невдалеке от нас, и
отец стрелял, но каждый раз промахивался. И чем больше он промахивался, тем
хуже стрелял. Руки у него заметно дрожали, на лице застыла виноватая,
растерянная улыбка. Ноздри его потемнели от пороховой копоти, он расстрелял
почти весь патронташ.
Я также задыхался от волнения и впадал в отчаяние, мы с отцом растерянно
переглядывались после каждого его промаха, и я первым отводил глаза...
Наконец мы совершенно пали духом, я почувствовал крайнее утомление, и нам
пришлось присесть под деревом. Мы молча отдыхали, потихоньку осознавая всю
меру своей неудачи.
И тут я, немного отдышавшись, опять взялся за свисток. Тотчас невдалеке
отозвался рябчик - и вскоре подлетел, фырча крылышками, и уселся неподалеку.
Мы с отцом отдыхали на открытом месте, посреди лесной поляны, сидя под
раскидистой березой. На соседнюю березу, шагах в двадцати от нас, и
опустился прилетевший рябчик. Возбужденный и растерянный от неудач отец стал
медленно, очень медленно поворачиваться с ружьем... Он тщательно прицелился
и выстрелил.
Птицу на моих глазах разнесло в клочья. То, что осталось от нее, еще
некоторое время висело на ветке, цепляясь за нее сжатыми лапками. Затем
кровавые ошметки того, что совсем недавно было живым красивым рябчиком,
упали под дерево в траву... Это был первый в моей жизни охотничий трофей - и