видел светло и ясно,
видимо, сильно ее любил.
(Сильно любить - опасно).
Ну а при чем тут я-то?
Сколько, мой друг, в тебе недоброты,
злобности сколько, яда!
и задохнусь от ласки.
Женщиною притворилась змея -
это же было в сказке,
это ж не в самом деле...
и погляжу с тоской за окно
с нашей с тобой постели,
солнце, и снег искрится,
да по разбавленным небесам
черная чертит птица.
только что ты ушла...
Девочка моя самая,
что ж не подождала?
был бы безмерно нов
телефоном пониженный
голос без обертонов,
но - бесконечно твой,
из Минусинской впадины,
ласковый, ножевой.
допуском к голоску,
мне ж оставляешь маму лишь,
да по тебе тоску.
Стукнулись в стену лбы.
Гулко гремит там-там
глупой моей судьбы.
Стали жрецы в кружок.
Смотрит за мною зло
чернопузый божок.
радуется огонь...
Оленька, будь добра,
на голову ладонь
ты ведь чиста, ясна.
голову освежи
переменою сна.
Глухо гудит костер.
Самый верховный жрец
руки ко мне простер.
Гулко гремит там-там.
Оленька, помоги!
Милая, где ты там?!.
Поцелуй разве трын-трава?
Я так жарко его ласкала,
так зачем же ему слова?
что плыла его голова...
Разве слово дороже дела?
Так зачем же ему слова?
я прислушалась как-то к ним,
и они принесли потерю,
и они превратились в дым,
стоит произнести ответ
и на утро, уже на утро
слово да обернется нет.
Страх подспуден, необъясним.
Разве мало? - я просто рада,
просто счастлива рядом с ним.
я жива-то едва-едва.
И молчу я совсем не назло,
а не зная, зачем слова.
крепче огня и слова.
Только чтоб в доме том
ни островка былого,
мебель, постель и стены,
мысль чтобы не пришла
старые тронуть темы.
по скатертям ковровым...
Только имей в виду:
дом этот будет новым,
больше ничей! - да сына
нашего: ты мне дашь
сына и дашь мне силы
станем с тобой счастливо:
ты - вечерами шить,
я - за бутылкой пива
позже увидит, как мы
оба с тобой умрем,
вычерпав жизнь до капли,
светлы манимы раем:
так вот тончайший дым
ветром перебираем.