солнца на начищенном руле и латунных змейках педальных креплений -
стройный и вместе какой-то нескладный, он напоминал гумилевского изыс-
канного жирафа; то двенадцатисильный автомобиль с деревянной рамой и
спицами, с рулевым рычагом вместо баранки, с расположенными овалом литы-
ми литерками на капоте: "Водовозовъ и Сынъ" - автомобиль, пахнущий га-
зойлем, смазочным (сказочным) маслом, натуральной кожею сидений; то при-
земистую мотоциклетку или аэроплан! Милые эти монстры непременно вызыва-
ли легкую улыбку, словно детские - голышом - фотографии, и никаких сил
не хватало убедить себя, что они - первые представители наглого, беско-
нечного, неуничтожимого стада механических чудищ, обрушившихся на нынеш-
ний мир и грозящих сжечь весь кислород, предназначенный для дыхания, от-
равить легкие смрадом выхлопов, искорежить психику, выхолостить души;
поселив в людях гордыню, убить в них Бога. С другой же стороны, мне ни-
как не удалось взглянуть на эти картинки, как смотрю сегодня на изобра-
жение, скажем, "Боинга" или последней модели "Мерседеса": ненавидящим
ли, гордым ли и восхищенным, но непременно серьезным взглядом современ-
ника.
дателей, современников-потребителей - так называемые фигуры: крепкие
старики в поддевках, в круглых, оправленных сталью очках - основатели
дел; их вальяжные, по-парижски одетые, с чеховской грустью во взгляде
дети; их внуки в гимназических кителях, в гимнастерках реальных училищ,
в студенческих тужурках, на черных бархатных петличках которых скрещива-
ются серебряные молоточки; прогрессивные ученые, всякие павловы, менде-
леевы там, тимирзяевы, вызывающе, победоносно, демонстративно вертящие в
аллеях общедоступных парков - на глазах фраппированной публики - педали
экстравагантных чудищ; государственные деятели, вольно полулежащие с си-
гарою в зубах на сиденьях лакированных самобеглых кабриолетов, под на
треть опущенными, с исподу плюшевыми складными гармошками тентов! Разг-
лядывая портреты, я пытался увидеть за ними живых, реальных людей, живых
и реальных даже не настолько, как сам я, а хотя бы как мои знакомые - и
не умел: верно, люди, творцы прошлого, так же исчезают, уходя, как и
время - главное их творение.
колоду и снова строил, но материала не хватало, я, например, чувствовал
недостаток в портретах совершенно неясных мне мастеровых людей, так на-
зываемого простого народа, с непредставимым выражением лиц теснящегося у
ворот маленькой грязной фабрички, когда из них выкатывает первый автомо-
биль - сам фабрикант в коже, в крагах за рулевым рычагом - чтобы совер-
шить дебютный трехверстный круг по покуда сонному городу, по упруго-мяг-
ким от пыли, словно каучуковые шины, улицам. Я понимал, что мастеровые
эти - люди в деле производства вторые, даже пятые, то есть, действи-
тельно, ни в коем случае в фигуры не годятся, что не их мыслью и волею
оживает металл, но знал, как многое перевернется вверх дном при прямом
их участии - и вот, мне не хватало их портретов для завершения здания. Я
строил, помня одно: то время, те двадцать пять лет были не сравнимым ни
с каким другим в истории нашей страны временем свободы: то большей, то
несколько ущемленной, но уникальной для нас свободы, которую из сегодня
невозможно представить даже приблизительно - однако, чем больше свободы
допускал я в постройке, тем скорее и вернее последняя рушилась, что,
впрочем, только доказывало ее сходство с прототипом.
перь, а в издательстве торопили, и, чтобы успокоить их, чтобы, не дай
Бог, книга не вылетела из плана, я носил относительно готовые клочки ру-
кописи, и кто-то из издательских ребят, прочитав, сказал, что, кажется,
встречал на АЗЛК, на "Москвиче", инженера Водовозова - не потомок ли,
мол, тех, о которых речь в книге? По моим сведениям водовозовский род
прекратился с гибелью на фронте в 1915 году Дмитрия, единственного сына
вальяжного инженера с грустным взглядом, Трофима Петровича, который, в
свою очередь, являлся единственным сыном основателя фирмы, бывшего кре-
постного кузнеца Петра Водовозова - и все же надежда на невозможное:
оживить хоть две-три фигуры колоды - погнала меня на "Москвич". Надежда,
впрочем, слабая: если бы инженер Водовозов каким-то чудом и оказался не
однофамильцем, а действительно потомком - чего ожидать от него? разве
повода к идеологическому эпилогу о преемственности поколений! Я ведь и
по себе, и по многим, с кем сталкивался, знал, что народ сейчас пошел
отдельный, самодостаточный, без роду без племени, и хорошо еще, если
имеет человек отдаленное представление о том, кем был его дед, а то и о
деде ничего не знает, не говоря уже о более далеких предках.
фамильного архива, ни старинных портретов или фотографий: все, что не
погибло в революцию и гражданскую, осталось в Париже или лубянских под-
валах - но Волк берег в памяти и записях рассказы отца, человека, берег-
шего прошлое. Когда Волк услышал, что я пишу книгу о его семье, главу в
книге, он, вопреки моему самонадеянному ожиданию, не выказал благодар-
ности, не разулыбался, не почувствовал себя польщенным - напротив, с хо-
лодной яростью огрызнулся, словно я был главным виновником того, что
столь долго пребывал в несправедливом забвении славный его род, что соб-
рались выпустить книгу только сейчас, и неизвестно еще, что это выйдет
за книга. Я оставил Волку экземпляр рукописи. Позвоню вам, сказал Водо-
возов. Если рукопись не вызовет отвращения - позвоню. Если не позвоню -
не надо больше меня беспокоить.
странного, непривычного имени, понравился мне с первого взгляда внутрен-
ней своей силою, индивидуальностью, угадываемым талантом, понравился,
хоть и немало смутил почти базаровскими грубостью и независимостью - ка-
чествами, небывалыми в моих знакомых. По мере того, как шло время, я все
яснее понимал, что Водовозов не позвонит, что рукопись, которая умалчи-
вает о трагической судьбе деда, обрывает - пусть по авторскому незнанию
- это не аргумент! - жизнь отца на добрые сорок пять лет раньше срока, -
на недобрые, на страшные сорок пять лет - такая рукопись понравиться
Волку не может - и я отправил длинное покаянно-объяснительное письмо,
после которого он позвонил, мы встретились, потом встретились еще и еще
и в конце концов стали приятелями.
"Новом Мире", то в "Москве" мемуары репрессированно-реабилитированных
партийцев - смутное это время давно миновалось, и надеяться выпустить
другую, правдивую книгу о Водовозовых (хотя и в существующей не содержа-
лось намеренной лжи), но, скажем: книгу с полною информацией - надеяться
выпустить такую книгу было нелепо, но я все-таки пообещал себе и Волку
ее написать. Зачем? чтобы издать ее там? Для кого? Nonsens! Но - пообе-
щал и стал добирать материалы, долгие вечера просиживая с Волком на его
кухоньке, и, благодаря удивительной, тихой его супруге Марии, разговоры
наши обставлялись не голым, плохо заваренным грузинским чаем, как в
большинстве московских домов, а и всякими доисторическими излишествами в
виде изумительно вкусных пирожков, расстегаев, блинчиков с разнообразны-
ми начинками и всего такого прочего.
сильно пощипанном виде, и я поначалу опасался, как бы Волк не заговорил
обо всем этом; но он не заговаривал, и молчание его, вместо ожиданного
облегчения, селило во мне досаду на моего приятеля, грусть по той, пер-
вой, искренней грубости, которой теперь он себе со мною не позволял.
боты у меня взяли заявление об увольнении по собственному желанию, и я,
ткнувшись туда-сюда, понял, что обойти всеведущий Первый Отдел и устро-
иться на новое место, на любое, не так-то легко, тем более, что и с него
со временем потребуют справку - я стал искать другие формы заработка. Я
заезжал по вечерам и выходным в гаражные кооперативы и помогал кому пе-
ребрать движок, кому отрегулировать карбюратор или прокачать тормоза,
кому еще чего-нибудь - и получал за выходной от червонца до сотни - ког-
да как потрафится, но в сумме неизменно значительно больше, чем на госу-
дарственной службе. Кроме того, пользуясь дефицитом такси после полуно-
чи, я развозил по городу публику, собирая трояки и пятерки. Однако, та-
кая сравнительно обеспеченная жизнь тянулась недолго: в гаражах стала
неожиданно появляться милиция, проверяла документы, запугивала ОБХССом,
грозилась привлечь за тунеядство и нетрудовые доходы; ГАИшники все чаще
останавливали, когда я кого-нибудь вез, штрафовали незнамо за что, коло-
ли дыры в талоне, пугали, что конфискуют логово, и конфисковали б, рас-
полагай доказательствами "использования личного транспортного средства в
целях наживы", но я никогда не торговался с пассажирами, не заговаривал
о деньгах, не довезя до места, да и тогда, впрочем, не заговаривал и
уезжал порою ни с чем. Однажды логово остановил мужичок, подчеркнуто
непримечательный, и спросил, сколько будет в Теплый Стан. Нисколько, от-
ветил я, носом почуя в мужичке провокатора. Нисколько. Мне туда не по
пути. А было б по пути - подвез бы бесплатно. Словом, меня обкладывали,
и, опасаясь потери логова и прочих неприятностей, я притих, и денег поч-
ти не стало. То есть, натурально не стало: не стало на бензин, не стало
на что есть. Меня до нервического смешка поражало, как много сил и вре-
мени тратит огромное это государство на мелкую месть тем, кто рискнул
выйти из его подчинения, как по-детски, по-женски оно обидчиво, невели-
кодушно, однако, смехом сыт не будешь, особенно нервическим, и я все ча-
ще брал в долг у Крившина - единственного человека, не считая нищей Ма-
ши, к которому мог обратиться. Но нельзя же бесконечно брать в долг, да-
же твердо рассчитывая возместить все логовом и посылками из Штатов, тем
более, что и Крившин был богат весьма относительно и уже имел мелкие
неприятности, так сказать: предчувствие неприятностей - оттого, что при-
ютил меня: почти год я бесплатно жил на его даче - нельзя!
если точнее, рублей сорока копеек позарез нужных для подарка, не было
Флинт Эрик
Акунин Борис
Каменистый Артем
Русанов Владислав
Орлов Алекс
Посняков Андрей