эпизод (вид сверху, со второго яруса): гроб с белым кружевным
содержимым и черная лента, оплетающая постамент. Лента, шевелящаяся
внутри себя, но сама по себе, как представилось, - недвижимая.
Странное ощущение: кадр вроде бы зрителен, но как он выглядит - не
помнится совершенно: эпизод зафиксирован лишь звуком: сладким, как
трупный запах, смешанный с запахом цветов и таким же, кажется, слабым,
однако, легко заполняющим весь без остатка зал голосом Ивана
Козловского. Чт пел голос - не скажу, да и тогда, наверное, не
заметил, но снова и снова вижу - именно вижу - в огромном высоком зале
один сладкий голос; все прочее - не вполне уместный, раздражающий,
неясный аккомпанемент полумрака.
память зафиксировала нашего Шефа, сначала произносящего у гроба сквозь
слезы что-то подходящее к случаю, потом - плачущего без слов, и
невозможно было поверить в неискренность оратора, хотя всего двумя
часами раньше он столь же искренне сетовал нам, что все эти похороны -
а они последний год действительно следовали одни за другими - ужасно
надоели, мешают нормально работать, срывают репетиции, спектакли и
вообще смешивают планы; но Шеф - великий актер, а когда притворяется
великий актер, сам, наверное, Господь не отличит в его душе зерен от
плевел.
только вдовец-генерал: стоял незаметно в сторонке, смотрел на труп
старухи жены и плакал. Скупая мужская слеза на глазах закаленного в
битвах, покрытого шрамами вояки... Как часто возникают в жизни
мелодраматические ситуации, давно ставшие в искусстве объектами
исключительно пародии! Воображаю, какую рожу скорчил бы Шеф, покажи мы
ему на занятиях подобного рода этюд.
войны, в одной из фронтовых концертных поездок Т. встретилась с
молодым полковником, наверное - летчиком, и любовь, которая вспыхнула
буквальной одну ночь, заставила их обоих понатерпеться вволю:
предыдущий муж Т., М., - тоже великий актер, чье имя связано с Театром
с самого основания последнего, человек, много старший жены, не решился
ни поколотить ее как следует, ни оставить в покое, ни, наконец,
вызвать полковника, скажем, на дуэль, а просто пожаловался Сталину;
тот, оторвавшись на полчасика от исправления обязанностей Верховного
Главнокомандующего, приказал доставить к себе сначала Т., потом
полковника, и - я снова впадаю в мелодраматический тон - одним чудом,
чудом, как говорится, любви, только и можно объяснить, что полковника
не разжаловали в солдаты и он не кончил жизнь где-нибудь в штрафном
батальоне во время одной из безнадежнейших атак тактического удара или
за колючей проволокой исправительно-трудового лагеря, а Т. не нашли в
некое прекрасное утро у себя дома с проломленным черепом, как пятью
годами раньше знаменитую ее коллегу Р. А может - чудес не бывает, - и
существовали в этой истории какие-нибудь неизвестные мне
обстоятельства, не столь романтического свойства? Так или иначе, Т. с
полковником (генералом) все последующие годы прожила вместе, и, на мой
взгляд, довольно жестоко было со стороны Театра отбирать у генерала их
пятикомнатную квартиру: хоть, наверное, и тяжело ежечасно иметь перед
глазами напоминания о покойнице, не еще тяжелее ли без них? Там теперь
поселился отец моего друга Б., актер того же, что Т., поколения:
жутковатая эстафета.
эпизод сплавился в памяти с другим, отделенным полутора годами от
нынешнего: с похоронами самое министерши. Те проходили в новом здании
Театра, которое впервые, казалось, обрело свое истинное назначение:
так очевидно серая мрачная громадина не вязалась со спектаклями вокруг
живых и так гармонировала со спектаклями вокруг мертвых актеров
разного рода. Старому Театру шли представления и репетиции, странно он
выглядел только во время ремонта и похорон; новый же (новый!) с
парадоксальною точностью - наоборот! Я слышу голос Зыкиной - разница
стилей, - поющий какую-то древнюю грустную русскую песню (чуть ли,
почему-то, не свадебную), и вижу министершу, произносящую речь у
гроба, в котором лежит она сама.
запоминаю ничего: так полно был я занят утренним известием, такое
непреодолимо приковывающее впечатление оно на меня произвело. Откуда,
думал я, берется эта бешеная воля, умеющая преодолеть могучий
биологический барьер самосохранения? И мне не приходило в голову
сопоставить ее с не менее бешеной противонаправленной волею героини
совершающегося на моих глазах обряда. Я снова и снова перебирал
подробности и мелочи последних дней, пытался выследить причины его
поступка, разгадать, что стало поводом к его смерти. (О письме я тогда
еще не знал: сержант даже не успел сообщить обстоятельств, но я
изначально не сомневался: не инфаркт, не несчастный какой-нибудь
случай, ДТП какое-нибудь, - самоубийство.) Я воскрешал его, совсем
обычного в последние дни, разве чуть более, чем всегда, педантичного и
спокойного: натирающим паркет, бродящим вечерами по квартире и все
поправляющим, починяющим: оконный шпингалет, отставшую плитку в
ванной, выключатель в прихожей. Перед смертью он привел квартиру в
порядок: должно быть, хотел, чтобы у Анечки вышло как можно меньше
забот, не понимая будто, сколько их принесет его главный поступок (я
имею в виду не психологические, а сугубо бытовые заботы: в связи с
похоронами, например, паркет затопчут куда сильнее, чем он был
затоптан до его натирки). Такое независимое сосуществование в одном
человеке двух противоположных тенденций: гипертрофированной
заботливости и высшего эгоизма (если прикинуть года на два вперед, на
сейчас - самоубийство, может, обернется тоже заботливостью, но
приведение квартиры в порядок с такого отдаления обессмысливается
вообще) - так вот, сосуществование двух этих идей, непонимание их
взаимоисключаемости уже тогда давало повод заподозрить в его психике
некий сдвиг, но по поводу сдвига я предпочел бы поговорить отдельно и
чуть подробнее.
вертелся известный цинический анекдотец о голове, говорящей туловищу
на рельсах: ну как, сходили за хлебушком? Сходили за хлебушком? - это
несмотря на то, что я еще и понятия не имел, каким именно способом
прекратил он свою жизнь. За хлебушком... ебушком...
которую я снимал на улице Волгина, через две недели возвращались из
Кувейта, из долгосрочной командировки, и я расклеил объявления с
бахромой моего телефонного номера возле ближних метро: я успел
привыкнуть к Юго-Западу и не хотел менять его на другие районы. Через
несколько дней молодой женский голос предложил мне комнату у
LЖдановскойv, правда, без телефона, зато рядом с метро. Комната
устраивала меня не Бог весть как, да и времени до приезда хозяев
оставалось достаточно, но голос, видать, заинтриговал, настроил на
приключение, - если б я тогда знал, на какое! - и, успокаивая себя
тем, что, в случае поступления лучшего варианта, от первого я откажусь
всегда, я решился посмотреть.
не подумали. (И в дальнейшем все вопросы, связанные хоть с
какими-нибудь деньгами, пусть даже пустое чаепитие, оставались у нас
сугубо раздельными; так - рассказывают - заведено в некоторых
европейских странах, прогнивших от буржуазности; хорошо это или
плохо - вопрос сложный; во всяком случае, мне такая система казалась
странной, непривычной.) Его я тогда едва заметил и почти не рассмотрел
(интересно, что и впоследствии я как-то не успел этого сделать,
приглядывался уже к трупу, хотя, как вы сами догадываетесь, когда
человеку отрежет голову электричка, приглядываться особенно не к
чему), а Анечку, которая, собственно, и вела со мною все переговоры, а
затем - расчеты, я рассмотрел сразу, сразу же понял и то, что никакого
приключения не произойдет: не потому вовсе, что оказалась она замужем
или что очень уж явно и скрупулезно выказывала материальные свои
интересы, не потому, наконец, что была немолода или, скажем,
недостаточно хороша собою: лет двадцати пяти, с более чем
привлекательной чернявой мордочкою и стройной фигуркою, - просто
почуял я совершенно чужого человека, чужого навсегда, - и вот тут-то
мне и взять бы, как говорится, ноги в руки, но, как ни странно, я уже
чувствовал, что попал окончательно, что жить ближайшее время мне
суждено именно здесь. Анечка, не прекращая укусывать и пожевывать
бутерброд с докторской, рассказывала, что они с мужем живут вдвоем,
что он у нее - вот это вот у нее звучало особенно рельефно -
физик-теоретик, а сама она биолог, что детей у них нету и пока не
предвидится, так что жизнь мне предстоит спокойная, что это их новая
квартира, кооператив, а раньше жили у ее родителей, что, всюду
поназанимав на первый взнос, они теперь в тяжелом материальном
Ларссон Стиг
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Каргалов Вадим
Быков Василий