ЮРИЙ КУВАЛДИН

ВОРОНА

Повесть

Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрип-
нуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у за-
бора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк
принадлежал когда-то советскому писателю Н., а теперь был продан вла-
дельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву, который за полгода возвел на
месте старого дома трехэтажный коттедж по американскому проекту, с
застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался
роскошный вид на реку.

Миша писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы, но расска-
зы никто не печатал. Он работал у Абдуллаева за пятьсот долларов в ме-
сяц и занимался рекламой. Еще Миша написал пьесу, и сегодня она будет
разыграна. Он ждал героиню, удачливую Машу, которая тоже сочиняла, но
в отличие от Миши вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, да-
же в Лондоне побывала.

Книги советского писателя Н. лежали в туалете и расходились по лис-
точку довольно-таки быстро, бумага была мягкая.

Наконец приехала Маша, как послание от какой-нибудь Хлои или Глике-
ры. Она была в черных джинсах и черной водолазке.

- Почему ты всегда ходишь в черном? - спросил Миша.

- Это в память о матери, - ответила Маша.

- В черном переплете книга выглядит дороже, - сказал Миша.

- С золотым тиснением.

- Сократ, Иисус, Шекспир. Мне хочется быть умнее себя, - сказал Ми-
ша и продолжил: - Я знаком с тобою полгода и только теперь осмелился
спросить о черном.

- Надо быть смелее, - сказала Маша. - А где сцена?

- Там, - махнул в сторону реки Миша.

Маша села на скамейку и, подумав, сказала:

- Вчера на ночь читала Борхеса. У нас так никто не пишет. Художест-
венное литературоведение на безумном вдохновении.

- Я люблю авторов за имена, - сказал Миша. - В этом особая пре-
лесть. Послушай: Бо-о-р-хес! Не обязательно читать! Но обязательно
знать имена! Нужно знать как можно больше имен и повторять их в разго-
воре как можно чаще, чтобы тебя слушали с открытыми ртами! Пруст,
Джойс, Барт! Бо-о-р-хес!

- А еще - я утром проснулась в страхе от грозы. Бедная моя собака
влетела с грохотом в комнату и дрожала так, что кровать моя ходила хо-
дуном. Моя собака очень боится грозы.

- Я тоже боюсь грозы, - сказал Миша. - Однажды она застала меня в
поле. Ты представляешь, вокруг меня огненные гвозди молний, а укрыться
негде! Я дрожал, как твоя собака.

Скрипнула калитка. Это вернулись с прогулки экономист Соловьев и
старый киноартист Александр Сергеевич.

Миша представил Машу.

- Ага! - рассмеялся лысый, с бородкой и в очках, Соловьев.

- Александр Сергеевич, но не Пушкин, - усмехнулся артист.

- Маша, - сказала Маша.

Артист закашлялся и сел на скамейку, затем закурил папиросу.

- Что вы все курите! - недовольно сказал Соловьев.

- Если брошу, то помру, - сказал Александр Сергеевич и пригладил
львиную гриву седых волос.

Соловьев засунул руки в карманы брюк, заходил насупившись туда-сюда
перед скамейкой.

- Все плохо! - воскликнул он. - Экономика зашла в тупик, народ об-
нищал!

- Это вы-то обнищали?! - спросил Миша.

- Обо мне речь не идет. Кругом грязь, нищие! Заводы останавливают-
ся, шахтеры бастуют!

Миша улыбнулся, отодвинулся от огня и сказал:

- Я понимаю, что у вас душа болит за отечество, но вы-то богаты!

- Да, мне хватает. Но я не о себе.

Артист Александр Сергеевич спросил, указывая на стену:

- А чьи эти великолепные пейзажи?

- Это Левитан, - сказал Миша. - Подлинники.

Из правой кулисы появился Абдуллаев, молодой человек лет двадцати
пяти, в белом костюме, изящный, с тонкой ниткой усов.

- Очаровательные мои! - воскликнул он. - Сегодня я купил одного Ма-
левича и двух Недбайло.

- Малевича знаю, а Недбайло нет, - сказал Соловьев.

- Узнаете, - сказал Абдуллаев. - У вас все готово?

- Как у Шекспира, любая улица - сцена! - сказал Миша.

Следом за Абдуллаевым из правой кулисы показались Ильинская, старая
актриса, подруга Александра Сергеевича, и хромой Алексей, бывший врач
кремлевки.

- Подмосковье лучше Швейцарии! - с чувством сказала Ильинская, рас-
кинув руки в стороны, на пальцах блеснули кольца и перстни. - Кажется,
я никуда и никогда не уезжала. Сын Геннадий теперь тоже в Москве. Что
мы в Швейцарии, что мы в Нью-Йорке? А здесь... Одним словом - родина!
Таких пейзажей нет нигде!

Раздался шлепок. Это Александр Сергеевич убил комара у себя на ще-
ке.

- Я не видел более грязной страны, чем наша! - возмущенно сказал
Соловьев. - Помойные кучи кругом, улицы грязны, дороги разбиты, архи-
тектура убога! Черт знает что!

- Застрелю, - усмехнулся Абдуллаев.

Врач кремлевки Алексей подхромал к скамейке, сел и сказал:

- Я сухое не могу пить. Водку подадут когда-нибудь?

Все сели за стол. Занавес поднялся. Маша стояла на авансцене, голо-
ва приподнята, тонкая, в черном. Скрипка где-то взвизгнула. Маша ска-
зала:

- И теперь лишь слабенький свет начинает проникать во мрак вопроса,
который мы хотели задать вечности.

В паузе скрипка взвизгнула еще раз. Все ели шашлык и смотрели на
сцену, лишь бывший врач кремлевки уже закосел от фужера водки и что-то
мычал себе под нос.

Маша продолжила:

- Как же это вообще может произойти, чтобы люди убили Бога? Но,
увы, Бог мертв. Солнце, небо, море. Все мертво, и только я, ворона,
летаю над свалкой человечества. Полагание ценностей подобрало под себя
все сущее как сущее для себя - тем самым оно убрало его, покончило с
ним, убило его. Я - метафизика черной вороны - обволакиваю пространс-
тва слова, во мне все, потому что все живое стремится к смерти, что-то
еще сопротивляется мне, пытается жить, но я, взмахивая черным крылом
рояля моцартовского реквиема, гашу стремление к обмену веществ.
Смерть, смерть правит миром. Будущего нет. Это только наше представле-
ние. Я останавливаю представление, предстоящее останавливаю. Потому
что предстоящее - это то, что остановлено представлением. Устранение
сущего самого по себе, убиение Бога - все это совершается в обеспече-
нии постоянного состояния, заручаясь которым человек обеспечивает себе
уверенность в бессмертии, чтобы соответствовать бытию сущего - воле к
власти. А власть только у меня, вороны, и она выражается в безгранич-
ном безвластии, когда можно уничтожать все, что попадается под руку!
Крыло мое черное, Моцарт мой черный, всех чаек я перекрашу в черное!
Слава вороне!

Ильинская склонилась к Александру Сергеевичу:

- Как это непонятно и скучно!

- А вы бросьте, не вслушивайтесь, - сказал добродушно Александр
Сергеевич, - пусть журчат! Они хотят самоутверждения. Мы же в свое
время тоже хотели этого.

Миша горящим взором следил за Машей и упивался своим текстом.

Соловьев сказал:

- Какая чушь. И здесь - помойка. Помойка уже вышла на сцену! Что
делать, как противостоять американизации?!

- Сейчас бы нашу, русскую спеть, - промычал Алексей и без предуп-
реждения громко затянул:

Ой, цветет калина в поле у ручья, Парня молодого полюбила я, Парня
полюбила на свою беду: Не могу открыться - слова не найду!

- То-то и видно, что слов не найдешь, совсем оскотинились! - возму-
тился Соловьев.

Миша ушел с Машей в кулису.

- Как здорово ты прочитала этот монолог! - воскликнул Миша.

- Я рада, что тебе понравилось, но...

- Что "но"?

- Мне это не нравится. И - это видно по глазам - публика скучает.
Я, пожалуй, после твоего выхода прочитаю свой текст.

- Читай, - обиженно сказал Миша и пошел на сцену.

Ильинская подала реплику:

- Миша, вы знаете, что вороны и чайки - это одно и то же?

- Да, я знаю. Белые - над морем, черные - над полем. Но взрыв бого-
ненавистничества перетасовал карты: вороны теперь над морем летают,
падаль с поверхности подбирают, а чайки - над свалками кружатся и...
Вороны белеют, а чайки чернеют!

Соловьев прошелся перед рампой, руки по-прежнему в карманах брюк,
он сказал:

- Доллар мелкими шажками растет каждый день, людям уже нечего есть.