Чтение 35–й страницы книги ~Невыносимая легкость бытия~

Отличная шутка! "Две тысячи слов" был первым знаменитым манифестом
весны 1968 года, призывавшим к радикальной демократизации коммунистического
режима. Его подписала масса интеллектуалов, затем приходили и подписывали
простые люди; в конце концов подписей оказалось такое множество, что
впоследствии их так и не смогли подсчитать. Когда в Чехию вторглась
советская армия и начались политические чистки, один из вопросов, задаваемых
гражданам, был: "Ты тоже подписал две тысячи слов?" Кто признавался в своей
подписи, того без разговоров вышвыривали с работы.

- Прекрасный рисунок. Помню его, - сказал Томаш.

- Надеюсь, этот красноармеец не слушает, о чем мы говорим, - с улыбкой
сказал редактор.

А потом добавил уже серьезным тоном: - Для полной ясности, пан доктор.
Это не моя квартира. Это квартира приятеля. Стало быть, нет полной
уверенности, что полиция подслушивает нас в эту минуту. Это можно лишь
предполагать. Пригласи я вас к себе, сомневаться не приходилось бы.

Затем он снова перешел на более легкий тон: - Но я исхожу из того, что
нам нечего утаивать. Впрочем, представьте себе, какое везение ждет чешских
историков в будущем! Они найдут в полицейских архивах записанную на
магнитофонную пленку жизнь всех чешских интеллектуалов! Знаете, сколько
усилий требуется от историка литературы представить себе in conkreto
сексуальную жизнь, допустим, Вольтера, или Бальзака, или Толстого?
Относительно чешских писателей не будет никаких сомнений. Все записано.
Каждый вздох.

Потом он повернулся к воображаемым микрофонам в стене и сказал громче:
- Господа, как обычно в подобных обстоятельствах, я хочу поддержать вас в
вашей работе и поблагодарить от своего имени и от имени будущих историков.

Все трое посмеялись немного, а затем редактор стал рассказывать, как
был запрещен его еженедельник, что делает рисовальщик, придумавший эту
карикатуру, и каково приходится другим чешским художникам, философам,
писателям. После русского вторжения все они были выброшены с работы и
сделались мойщиками окон, сторожами автостоянок, ночными вахтерами,
истопниками общественных зданий и в лучшем случае, не без протекции,
таксистами.

Все, что говорил редактор, было достаточно интересно, но Томаш не в
силах был сосредоточиться. Он думал о своем сыне. Припомнил, что вот уже в
течение нескольких месяцев встречает его на улице и, видимо, не случайно.
Его поразило, что сейчас он видит его в обществе преследуемого редактора.
Первая жена Томаша была ортодоксальной коммунисткой, и Томаш полагал, что
сын, естественно, находится под ее влиянием. Он ведь ничего не знал о нем.
Конечно, он смог бы сейчас прямо спросить сына, каковы его отношения с
матерью, но такой вопрос в присутствии чужого человека представлялся ему
бестактным.

Наконец редактор перешел к существу дела. Он сказал, что все больше и
больше людей попадают за решетку лишь по той причине, что отстаивают
собственные взгляды, и в заключение объявил: - Вот почему мы пришли к
выводу, что надо действовать.

- Как же вы собираетесь действовать? - спросил Томаш. Тут вступил в
разговор его сын. Томаш впервые услышал, как он говорит. И с удивлением
обнаружил, что сын заикается.

- У нас есть сведения, что политзаключенные содержатся в тяжелых
условиях. Состояние некоторых из них поистине катастрофическое. Поэтому мы
решили обратиться с петицией, которую могли бы подписать самые известные
чешские интеллектуалы, чьи имена еще имеют кой-какой вес.

Впрочем, нет, он не заикался, скорее лишь слегка запинался, что
замедляло поток его речи, и потому каждое произнесенное им слово помимо его
воли как бы подчеркивалось и удлинялось. Он явно осознавал это, и его щеки,
за минуту до этого побледневшие, теперь вновь стали красными.

- Вы хотите получить от меня совет, к кому обратиться в моей области? -
спросил Томаш.

- Нет,-- засмеялся редактор. - Нам не нужен ваш совет. Нам нужна ваша
подпись!

Он снова почувствовал себя польщенным! Он снова обрадовался, что кто-то
еще не забыл, что он хирург! И если сопротивлялся, то лишь из скромности: -
Помилуйте! То, что меня вышвырнули с работы, еще не Доказательство, что я
признанный врач!

- Мы не забыли, что вы написали в наш еженедельник! - улыбнулся Томашу
редактор.

С каким-то восторгом, который, возможно, ускользнул от Томаша, сын
вздохнул: - Конечно!

Томаш сказал: - Я не уверен, что мое имя на некой петиции может помочь
политзаключенным. Не лучше ли было бы взять подписи у тех, кто до сих пор
еще не в опале и сохранил хоть минимальное влияние на предержащие власти?

Редактор засмеялся: - Разумеется, лучше!

Сын Томаша тоже засмеялся; это был смех человека, который уже многое
понял на своем веку: - Одно плохо - те никогда ее не подпишут!

Редактор продолжал: - Это вовсе не значит, что мы не ходим к ним за
подписью! Мы не так обходительны, чтобы избавить их от неловкости, - смеялся
он. - Послушали бы вы их отговорки! Потрясающие!

Сын одобрительно смеялся.

Редактор продолжал: - Естественно, они в один голос твердят, что
целиком с нами согласны, только, дескать, желательно все делать иначе:
тактичнее, разумнее, деликатнее. Они до дрожи боятся подписать петицию и в
то же время не хотят, чтобы мы думали о них плохо, если они не подпишут.

Сын и редактор снова дружно рассмеялись.

Редактор подал Томашу лист бумаги с коротеньким текстом, в котором
довольно уважительным тоном была изложена президенту просьба амнистировать
политзаключенных.

Томаш пытался быстро сообразить: амнистировать политзаключенных? Но
будут ли они амнистированы лишь на том основании, что люди, отвергнутые
режимом (стало быть, новые потенциальные политзаключенные), просят об этом
президента? Такая петиция скорее приведет к тому, что политзаключенные
амнистированы не будут, даже если их сейчас и захотели бы вдруг
амнистировать!

Его раздумья оборвал сын: - Речь идет главным образом о том, чтобы дать
понять, что в этой стране есть еще горстка людей, которые не испытывают
страха. И, кроме того, показать, кто по какую сторону баррикады. Отделить
плевелы от пшеницы.

Томаш подумал: Что ж, справедливо, однако какое это имеет отношение к
политзаключенным? Речь идет или о том, чтобы добиться их амнистирования, или
же о том, чтобы отделить плевелы от пшеницы. Это совсем разные вещи.

- Вы колеблетесь, пан доктор? - спросил редактор.

Да. Он колебался. Но боялся об этом сказать. Против него на стене был
изображен солдат, который грозил ему пальцем и спрашивал: "Ты еще не решился
вступить в Красную Армию?" Или: "Ты еще не подписал две тысячи слов?" Или:
"Ты тоже подписал две тысячи слов?" Или: "Ты не хочешь подписать петицию об
амнистии?" Но о чем бы солдат ни спрашивал, он угрожал.

Редактор только что высказал свое мнение о людях, которые, хоть и
соглашаются с требованием амнистии для политзаключенных, приводят тысячи
доводов против того, чтобы подписать петицию. Однако такие рассуждения, на
его взгляд, не более чем отговорки, за которыми скрывается трусость. Что
Томашу оставалось сказать?

Он вдруг рассмеялся, оборвав установившуюся тишину, и указал на рисунок
на стене: - Этот солдат, угрожая мне, спрашивает, подпишу я или нет. Под его
взглядом тяжело думается!

Все трое немного посмеялись.

Затем Томаш сказал: - Хорошо. Подумаю. Мы могли бы увидеться где-нибудь
в ближайшие дни?

- Я всегда рад видеть вас, - сказал редактор, - но что касается этой
петиции - время не терпит. Мы хотим завтра вручить ее президенту.

- Завтра? - Томаш вдруг вспомнил, как толстяк-полицейский протянул ему
бумагу с составленным текстом, содержащим донос как раз на этого высокого
редактора с большой бородой. Все принуждают его подписывать тексты, которых
он сам не писал.

Сын сказал: - Тут и раздумывать не о чем.

Слова были агрессивны, но тон почти умоляющий. Они сейчас смотрели друг
другу в глаза, и Томаш заметил, как сын, сосредоточивая взгляд, чуть
приподнимает левый уголок верхней губы. Эту гримасу он знал по собственному
лицу, она появлялась, когда он внимательно разглядывал себя в зеркале,
проверяя, хорошо ли выбрит. И сейчас он не мог удержаться от какого-то
тошнотворного ощущения, увидев эту гримасу на чужом лице.

Когда родители живут с детьми с их младенчества, они привыкают к такой
схожести, она представляется им чем-то банальным и, временами подмечая ее,
они могут даже забавляться ею. Но Томаш разговаривал со своим сыном впервые
в жизни! И сидеть против собственного искривленного рта было ему непривычно!

Представьте себе: вам ампутировали руку и пересадили ее на другого
человека. И вот этот человек сидит против вас и жестикулирует этой рукой под
самым вашим носом! Вы смотрели бы на эту руку, как на пугало. И хоть это
была бы ваша собственная, столь родная вам рука, вас обуял бы ужас при
мысли, что она коснется вас!

Сын продолжал: - Ты все-таки на стороне тех, кого преследуют!

Все это время Томаш думал о том, будет ли сын обращаться к нему на "ты"
или на "вы". До сих пор сын строил фразы так, чтобы уйти от этого выбора.
Сейчас он наконец решился. Он говорил ему "ты", и Томаш вдруг понял, что в
этой сцене речь идет не об амнистии политзаключенных, а о сыне: если он
подпишет, их судьбы соединятся, и Томашу придется в большей или меньшей
степени сблизиться с ним. Если не подпишет, их отношения по-прежнему
останутся на нуле, но на сей раз уже не по его воле, а по воле сына, который
отречется от отца из-за его трусости.

Томаш был в ситуации шахматиста, у которого не осталось ни одного хода,
каким он мог бы избежать поражения, и он вынужден признать себя побежденным.