Чтение 114–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Через два месяца - то есть 7 июля - мне исполнится шестьдесят. Невольно
спрашиваю: "Научила ли меня чему-нибудь жизнь?" Очень сомневаюсь. Во всяком
случае, я не стал более мудрым, чем во времена тети Нины. Нисколько!

Вот только вчера среди ночи, когда я проснулся, чтобы выпить чашку
боржома, вдруг совершенно твердо решил: "Хватит! Сыт по горло! Не желаю,
черт возьми, превращаться в старую развалину. Ну, протяну еще три-четыре
года и..."

Поучительная история.

* * *

Внучке бухгалтера БДТ Валечке третьего дня исполнилось два с половиной
года, но луну она увидела первый раз в жизни.

Нахмурив тоненькие бровки, она смотрела на нее долго и серьезно. А потом
сказала:

- Погляди, дядя, какая на потолке зажглась красивая лампочка!

* * *

Уж если писать, так, пожалуй, для читателя и зрителя. А у нас почему-то
пользуются особой благосклонностью романы, сочиненные для книжных шкафов, и
пьесы, поставленные для пустых стульев.

* * *

Когда Уланова и Завадский часа в два ночи ушли от нас, мы еще тогда жили
на Кирочной, наша домработница Шура, презрительно шмыгнув носом, сказала:

- Уланова, Уланова... Вот уж обнокновенная... Вот уж...

И, не договорив, стала обиженно, со звоном, убирать со стола посуду.

После этих слов Шуры я точно понял, в чем гениальность Улановой: она "вот
уж обнокновенная" и в своих условных "пачках", и в божественной пластичности
своего классического танца на пуантах.

В стихах это сказано несколько иначе:

Ты такая ж простая, как все.

Как сто тысяч других в России.

Было ли когда-нибудь до Улановой нечто подобное в балете?

Не уверен.

А Качалов, наш дорогой Василий Иванович, не в пример Улановой, "дошел" до
Шуры.

Слушая из детской, как он читает Ричарда III, она в полном восторге
шептала...

* * *

Шкловские жили в своей новой московской квартире, а на даче у них ("чтобы
в тишине поработать") очутился Юлиан Григорьевич Оксман.

Дача порядочная. И три, значит, жителя: он, домработница и кот.

Стояли мягкие предвесенние дни.

Разобрав чемоданчик, Оксман позвонил-в Москву:

- Я, Витя, проживу у тебя на даче недели три. Ладно?

- Да живи, пока не надоест.

- Мне здесь никогда не надоест. Красота! Сразу другим человеком стал.
Четверть века с плеч скинул.

А на следующее утро Юлиан Григорьевич уже был в Москве.

- Это ты? - удивленно спросил Шкловский, отворив дверь своему дачнику.

- Я.

- И с чемоданом?

- Как видишь.

- Не понравилось?

- Нет, очень понравилось. Там у вас чудесно.

- А почему сбежал?

- С вашим котом поссорился, - мрачно ответил Оксман.

* * *

Это было в конце сталинских сороковых годов.

Келломяки. Почему-то не льет дождь. Я прихожу на вокзал, чтобы встретить
Никритину. Она обещала вернуться пятичасовым, но задержалась на репетиции, и
вместо нее я неожиданно встретил Шостаковича.

- Зайдем, Анатолий Борисович, в шалман.

Он своими тремя столиками раскинулся напротив станции.

- Выпьем по сто грамм. У меня сегодня большой день.

И Дмитрий Дмитриевич улыбается саркастически. Не люблю я этого слова, но
другое (хорошее) не приходит в голову.

Садимся за деревянный кривой столик, к счастью, не покрытый облупившейся
липкой клеенкой. Девушка в белом переднике приносит нам теплую водку и на
черством хлебе заветренную полтавскую колбасу.

Шостакович чокается:

- Так вот, Анатолий Борисович, являюсь я сегодня в Консерваторию... А
перед тем как войти в класс, случайно останавливаюсь перед "доской
объявлений" и читаю...

Он делает паузу и с той же улыбкой потирает руки.

- Читаю, что меня выгнали из профессоров.

- Прелестно!

- Узнаю, значит, об этом из приказа, наклеенного на доску.

- Прелестно!

- Ну, выпьем, Анатолий Борисович.

- Есть за что! - говорю я.

И мы сдвигаем зеленоватые стаканы.

*" *

Позвонил художник Владимир Лебедев:

- Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши стихи наизусть помню. Вы,
конечно, не Пушкин, но... Вяземский.

Я не очень обиделся, потому что и Вяземских-то у нас не так много.

* * *

За несколько дней до смерти, чувствуя себя совсем не плохо, Лавренев
говорил:

- Я смерти не боюсь. В 67 лет умереть уже не страшно. А вот что у моего
гроба будет произносить речь Анатолий Софронов, это, друзья мои, страшно!

Так и случилось. Надгробную речь говорил Софронов. А от ленинградских
писателей - пьяный Виссарион Саянов, которого Лавренев тоже терпеть не мог.

Закон жизни! Она же, чертовка, ироничней всех Вольтеров. " * *

Знаменитое кафе "Стойло Пегаса" принадлежало по документам "Ассоциации
вольнодумцев".

Этих вольнодумцев в Москве тогда было трое: Есенин, Шершеневич и я.

* * *

Я люблю и бульварную литературу, и уголовную, при условии, если она
"качественная", как теперь говорят. К примеру - "Анну Каренину" Л. Толстого
(бульварный роман), "Братья Карамазовы" Достоевского (уголовный).

* * *

Болтая, шучу, чуть-чуть кокетничаю с хорошенькой блондинкой, заполняющей
мое "пенсионное удостоверение".

- Распишитесь, пожалуйста, товарищ Мариенгоф.

На мне модное светло-серое пальто, из-под которого торчит яркое клетчатое
кашне.

- Желаю вам, Анатолий Борисович, жить до ста лет, - говорит девушка.

- Не слишком ли много? - отвечаю я. - В этом возрасте я, вероятно, не
смогу ухаживать за вами.

- Сами не захотите. Я уже буду стара для вас.

- Ни в коем случае! Блондинки не стареют.

Продолжая болтать, я раскрываю "пемвмоиное удостоверение" и читаю первый
пункт:

"Пенсия назначена по старости".

И сразу же улыбка на моих губах делается жалкой, а глаза тухнут, словно я
узнал горькую новость.

* * *