Чтение 14–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Довольный выстрелом, красноармеец повернул ко мне свое широкоскулое лицо
с пухлым ртом, расползшимся в добродушную улыбку:

- Во как ее...

И еще одна подобная же улыбка, как заноза, застряла у меня в памяти.

Во дворе у нас жил водопроводчик. Жена его умерла от тифа. Остался на
руках неудачливый (вроде как бы юродивенький) мальчонка лет пяти.

Водопроводчик все ходил по разным учреждениям, по детским домам
пристраивать мальчика.

Я при встречах интересовался:

- Ну как - пристроили Володюху?

- Обещали, Анатолий Борисович, в ближайшем будущем.

В следующий раз сообщал:

- Просили наведаться через недельку.

Или:

- Сказали, чтоб маненько повременил.

И все в том же духе.

Случилось, что встретил я водопроводчика с другим ответом:

- Пристроил, Анатолий Борисович, пристроил моего Володюху.

И с тою же улыбкой - в ласковости своей хорошо мне знакомой - рассказал,
каким образом пристроил: взял на Ярославском вокзале билет, сел с Володюхой
в поезд, а в Сергееве, когда мальчонка заснул, тихонько вышел из вагона и
сел в поезд, идущий в Москву.

А Володюха поехал дальше.

Идем по Харькову - Есенин в меховой куртке, я в пальто тяжелого
английского драпа, а по Сумской молодые люди щеголяют в одних пиджаках.

В руках у Есенина записка с адресом Льва Осиповича Повицкого - большого
его приятеля.

В восемнадцатом году Повицкий жил в Туле у брата на пивоваренном заводе.
Есенин с Сергеем Клычковым гостили у них изрядное время.

Часто потом вспоминали они об этом гощенье, и всегда радостно.

А Повицкому Есенин писал дурашливые письма с такими стихами Крученыха:

Утомилась, долго бегая,

Моя вороха пеленок,

Слышит: кто-то, как цыпленок,

Тонко, жалобно пищит:

"Пить, пить".

Прислонивши локоток,

Видит: в небе без порток

Скачет, пляшет мил дружок.

У Повицкого же рассчитывали найти в Харькове кровать и угол.

Спрашиваем у встречных:

- Как пройти?

Чистильщик сапог наяривает кому-то полоской бархата на хромовом носке
ботинка сногсшибательный глянец.

- Пойду, Анатолий, узнаю у щеголя дорогу.

- Поди.

- Скажите, пожалуйста, товарищ...

Товарищ на голос оборачивается и, оставив чистильщика с повисшей
недоуменно в воздухе полоской бархата, бросается с раскрытыми объятиями к
Есенину:

- Сережа!

- А мы тебя, разэнтакий, ищем. Познакомьтесь: Мариенгоф - Повицкий.

Повицкий подхватил нас под руки и потащил к своим друзьям, обещая
гостеприимство и любовь. Сам он тоже у когото ютился.

Миновали улицу, скосили два-три переулка.

- Ну, ты, Лев Осипович, ступай вперед и вопроси. Обрадуются - кличь нас,
а если не очень, повернем оглобли.

Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук
шесть девиц.

Повицкий был доволен:

- Что я говорил? А?

Из огромной столовой вытащили обеденный стол и вместо него двуспальный
волосяной матрац поставили на пол.

Было похоже, что знают они нас каждого лет по десять, что давным-давно
ожидали приезда, что матрац для того только и припасен, а столовая для этого
именно предназначена.

Есть же на свете теплые люди!

От Москвы до Харькова ехали суток восемь - по ночам в очередь топили
печь, а когда спали, под кость на бедре подкладывали ладонь, чтобы было
помягче.

Девицы стали укладывать нас "почивать" в девятом часу, а мы и для
приличия не противились. Словно в подкованный тяжелый солдатский сапог
усталость обула веки.

Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем в первом часу дня, ни
разу за ночь не повернувшись.

Все шесть девиц ходили на цыпочках.

В темный занавес своей горячей ладонью уперлось весеннее солнце.

Есенин лежал ко мне затылком.

Я стал мохрявить его волосы.

- Чего роешься?

- Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный пятачок.

- Что ты?..

И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.

Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах:
выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки,
осеннюю прохладу в густой горячей крови.

Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.

Сердцу, как и языку, приятна нежная горечь.

Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в
тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.

Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

Полевое степное "ку-гу",

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

Скоро мне без листвы холодеть,

Звоном звезд насыпая уши.

Без меня будут юноши петь,

Не меня будут старцы слушать.

В Харькове жил Велимир Хлебников. Решили его проведать. Очень большая
квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфяка, в другом
углу табурет. На нем обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка,
сапожная игла и шило.

Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок,
гвоздиках. На правой руке у него ботинок.

Он встал нам навстречу и протянул руку с ботинком.

Я, улыбаясь, пожал башмак. Хлебников даже не заметил.

Есенин спросил:

- Это что у вас, Велимир Викторович, сапог вместо перчатки?

Хлебников сконфузился и покраснел ушами - узкими, длинными, похожими на
спущенные рога:

- Вот... сам сапоги тачаю... Садитесь...

Сели на кровать.

- Вот...

И обвел большими серыми глазами, "чистыми, как у святых на иконах
Дионисия Глушицкого, пустынный квадрат, оклеенный выцветшими обоями.

- Комната вот... прекрасная... только не люблю вот... мебели много...
лишняя она... мешает.

Я подумал, что Хлебников шутит.

А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после
тифа.

Голова у Хлебникова узкая и длинная, как стакан простого стекла,
просвечивающий зеленым.

- И спать бы вот можно на полу... а табурет нужен заместо стола... я на
подоконнике... пишу... керосина у меня нет... вот и учусь в темноте...
писать... всю ночь сегодня... поэму...

И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге,
сцепившимися и переплетшимися.

Невозможно было прочесть ни одного слова.

- Вы что ж, разбираете это?

- Нет... думал вот, строк сто написал... а когда рассвело... вот и...

Глаза стали горькими.

- Поэму жаль... вот... Ну, ничего... я научусь в темноте...

На Хлебникове длинный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые брюки,
стянутые ниже колен обмотками.

Подкладка пальто служит простыней.

Хлебников смотрит на мою голову - разделенную блестящим, как перламутр,
пробором и выутюженную жесткой щеткой:

- Мариенгоф, мне нравится ваша прическа... я вот тоже такую себе
сделаю...

Есенин говорит:

- Велимир Викторович, вы ведь Председатель Земного Шара. Мы хотим в
городском Харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом