Чтение 15–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

упрочить ваше избрание.

Хлебников благодарно жмет нам руки.

Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.

Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками,
выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели.

После каждого четверостишия, как условлено, он произносит:

- Верую.

Говорит "верую" так тихо, что мы только угадываем слово. Есенин толкает
его в бок:

- Велимир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.

Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: "Но
при чем же здесь публика?"

И еще тише, одним движением рта, повторяет:

- Верую.

В заключение, как символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо,
взятое на минуточку у четвертого участника вечера - Бориса Глубоковского.

Опускается занавес.

Глубоковский подходит к Хлебникову:

- Велимир, снимай кольцо.

Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину.

Глубоковский сердится:

- Брось дурака ломать, отдавай кольцо!

Есенин надрывается от смеха.

У Хлебникова белеют губы:

- Это... это... Шар... символ Земного Шара... А я вот - меня... Есенин и
Мариенгоф в Председатели...

Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца.
Председатель Земного Шара Хлебников, уткнувшись в пыльную театральную
кулису, плачет большими, как у лошади, слезами.

Перед отъездом в Москву отпечатали мы в Харькове сборничек "Харчевня
зорь".

Есенин поместил в нем "Кобыльи корабли", я - "Встречу", Хлебников - поэму
и небольшое стихотворение:

Голгофа

Мариенгофа.

Город

Распорот.

Воскресение

Есенина.

Господи, отелись

В шубе из лис.

В пасхальную ночь на харьковском бульваре, вымощенном человеческой
толпой, читали стихи.

Есенин - своего "Пантократора".

В колокольный звон вклинивал высоким голосом:

Не молиться тебе, а лаяться

Научил ты меня, Господь.

Толпа в шлемах, кепках и картузах, подобно огромной черной ручище,
сжималась в кулак.

А слова падали, как медные пятаки на асфальт:

И за эти седины кудрявые,

За копейки с златых осин

Я кричу тебе: "К черту старое! ",

Непокорный, разбойный сын.

Когда Есенин кончил, шлемы, кепки и картузы подняли его на руки и стали
бросать вверх - в пасхальную ночь, в колокольный звон.

Хорошая проверка для стихов.

А у Гоголя была еще лучше.

Старый большевик М. Я. Вайнштейн рассказал мне следующий случай.

В Петропавловской крепости его соседом по камере был максималист. Над
максималистом шли последние дни суда, и тюрьма ожидала смертного приговора.
Воздух становился твердым как камень, а мысли в голове ворочались тупо и
тяжело, как жирные свиньи.

И вдруг: из соседней комнаты, от максималиста, через толстую
петропавловскую стену - широкий раскатистый смех. Такой, что идет от пупа.

Смех перед виселицей пострашнее рыданий.

Вайнштейн поднял тревогу: казалось, безумие опередило смерть.

Пришел надзиратель, заглянул в камеру к максималисту, развел руками,
недоуменно покачал головой и сообщил:

- Читает.

Тогда Вайнштейн стуками оторвал соседа от книги и спросил:

- В чем дело?

Сосед ответил:

- Читаю Гоголя. "Ночь под Рождество". Про кузнеца Вакулу. Сил моих нет,
до чего смешно.

Из всей литературы наименее по душе была нам - литература военного
комиссариата.

Сначала читали внимательно все мобилизационные приказы. Читали и
расстраивались. Чувствовали непрочность наших освободительных бумажек.
Впоследствии нашли способ более душеспокойный - не читать ни одного. Только
быстрее пробегали мимо свежерасклеенных.

Зажмурили глаза, а вести стали ползти через уши.

С перепугу Есенин побежал к комиссару цирков - Нине Сергеевне
Рукавишниковой, жене поэта.

Циркачи были освобождены от обязанности и чести с винтовкой в руке
защищать республику.

Рукавишникова предложила Есенину выезжать верхом на коне и читать
какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму.

Три дня Есенин гарцевал, а я с приятельницами встречал и провожал его
громовыми овациями.

Четвертое выступление было менее удачным.

У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что
Есенин, попривыкнувший к ее спокойному нраву, от неожиданности вылетел из
седла и, описав в воздухе головокружительное сальто-мортале, растянулся на
желтой арене.

- Уж лучше голову сложу в честном бою, - сказал он Нине Сергеевне.

С обоюдного согласия полугодовой контракт был разорван.

Днем позже приехал из Туркестана Почем-Соль. Вечером распили бутылку
кишмишовки у одного из друзей. Разошлись поздней ночью.

На улице догорланивали стихи и прозу о "странностях любви".

Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с
библейскими глазами.

Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького
круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела
на луну, а Есенин - в ее библейские глаза.

Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии
пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усеченной.

Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо
"рифма" - произносила "рыфма".

Он стал даже ласково называть ее: Рыфмочка.

Горланя на всю улицу, Есенин требовал у меня подтверждения перед
Почем-Солью сходства Рыфмочки с возлюбленной царя Соломона, прекрасной
Суламифью.

Я, зля его, говорил, что она прекрасна, как всякая еврейская девушка,
только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные
курсы в Харьков.

Он восхвалял ее библейские глаза, а я - будущее ее искусство долбить зубы
бормашиной.

В самом разгаре спора неожиданно раздался пронзительный свисток и на
освещенном углу появились фигуры милиционеров.

Из груди Есенина вырвалось, как придыхание:

- Облава!

Только вчера он вернул Рукавишниковой спасительное цирковое
удостоверение.

Раздумывать долго не приходилось.

- Бежим?

- Бежим!

Пятки засверкали. Позади дребезжали свистки и плюхались тяжелые сапоги.

Почем-Соль сделал вслед за нами прыжков двадцать. У него заломило в
спине, в колене, слетела с головы шапка, а из раскрывшегося портфеля, как из
голубятни, вылетели бумаги.

Схватившись за голову, он сел на мостовую.

Срезая угол, мы видели, как его пленили и повели милиционеры.

А между нами и погоней расстояние неизменно росло.

У Гранатного переулка Есенин нырнул в черные чужие ворота, а я побежал
дальше. Редкие ночные прохожие шарахались в стороны.

Есенин после рассказывал, как обыскивали двор, в котором он прятался, как
он слышал приказ "стрелять", если обнаружат, и как он вставил палец меж
десен, чтобы не стучали зубы.

С час просидели мы на кроватях, дожидаясь Почем-Соли.

А он явился только в десятом часу утра. Бедняга провел ночь в милиции. Не
помогли и мандаты с грозными подписями и печатями.

Ругал нас последними словами:

- Чего, олухи, побежали... Вшей из-за вас, чертей, понабрался. Ночь не